Мичман Изи, стр. 66

— То же и я говорю, — сказал Джек.

— Как хорошо, мистер Изи, вы просто сняли камень с моей души. А я боялся, что дело было хуже.

Дело действительно было совсем иначе, ибо капеллан ругался, как боцман. Но поскольку Джек и Мести обратили его сквернословие в Божье славословие, бедняга с лёгкой душой отпустил себе грехи и, пожав руку Джеку, пригласил его в кают-компанию для младших офицеров пропустить по стаканчику горячего грогу. Не забыл он и Мести, которому поднёс у двери каюты добрую порцию напитка, чему Джек не стал препятствовать, так как у мичманов ром давно уже вышел после такого дождливого дня. Но не успели они выпить по третьему стаканчику, как Джека и мистера Хокинса вызвали к капитану, пожелавшему видеть их по неотложному делу.

Они поднялись на палубу, где нашли капитана на шканцах в окружении других офицеров.

— Мистер Изи, — сказал капитан Вилсон, — я послал за вами, мистером Хокинсом и мистером Гаскойном, чтобы поблагодарить вас всех вместе от имени команды за ваши труды и мужество при спасении корабля!

Мистер Хокинс поклонился, Гаскойн не сказал ни слова, но подумал, что отпуск ему теперь обеспечен, когда они прибудут на Мальту, а Джек почувствовал зуд красноречия и начал что-то нести о том, что в минуту опасности они все как один равны, даже на борту военного корабля, и готовы к тому, чтобы…

— Ни в коем случае, мистер Изи, — прервал его капитан. — Даже наоборот, опасность выявляет, кто на что способен, и офицер, проявивший больше мужества и находчивости, имеет право на отличие перед другими.

Джек хотел было вступить в спор, но прикусил язык и принял похвалу, что было лучшим из того, что он мог сделать. Он поклонился и только повернулся, чтобы направиться в свою каюту, как огромная волна накрыла корабль, сметая вниз тех, кто не успел за что-нибудь ухватиться. Джек оказался в числе последних, и, падая со шкафута вместе с потоком воды, он уцепился за какой-то предмет, как потом выяснилось — за ногу капеллана. Тот разразился проклятиями, поминая всех святых. Но не успел он закончить свои проклятия, как вода, проникшая в каюту через иллюминаторы — в спешке их забыли задраить — проломила перегородку и вновь обрушилась на них, смывая Джека, капеллана и всех остальных по сходням на нижнюю палубу, где и так было полно воды. Матросы, сундучки, обрывки снастей барахтались и вертелись в водовороте, и Джек оказывался то рядом с капелланом, то в стороне от него. Наконец им удалось подняться на ноги и добрести до мичманской каюты, которая, хотя и была залита водой, всё же показалась им спасительной гаванью. Первым делом мистер Хокинс и Джек стали фыркать и отплёвываться, как вдруг Джек рассмеялся.

— Ну разве не выйдешь из себя в такой передряге, мистер Изи? — пожаловался капеллан. — Просто зло берёт. Кажется, я не сильно ругался?

— О нет, совсем не ругались, — подтвердил Джек. — Я всё время был рядом и слышал только, как вы говорили: «Спаси нас, Господи!».

— Только-то! А мне показалось, я говорил: «Будь ты проклят!».

— Ничего подобного, мистер Хокинс. Пойдёмте в кают-компанию и прополощем грогом глотки от солёной воды. Там я повторю вам всё, что слышал от вас, слово в слово.

Таким образом Джек получил ещё один стакан грога, что было очень кстати после купания в холодной воде. Они сидели, развалившись на стульях, и попивали грог, пока другие задраивали на палубе крышки иллюминаторов и ставили на грот-мачту прямой парус, взятый на гитовы за середину, чтобы избежать нового захлёста воды на корму судна.

ГЛАВА XXVI,

в которой наш герой серьёзно заболевает и соглашается принять курс лечения с помощью снадобья мистера Дуррифара

Этой ночью боцман не свистал к разборке гамаков: некоторые из них были взяты для раненых, другие пострадали при тушении пожара, а остальные остались в сетках у борта, так как матросы всю ночь были заняты установкой временных мачт и такелажа. И мистер Дуррифар был так сильно занят, что в течение двенадцати часов ни на миг не мог сунуть руки в карманы. Ночь была действительно ужасной: огромные валы громоздились как горы, они яростно набрасывались на фрегат, пенясь и закидывая свои верхушки на палубу. Обгоняя их, корабль мчался на крыльях ветра. Четыре человека у штурвала с помощью матросов у аварийных румпель-талей едва справлялись с напором бури.

Получив благодарность и удар волны в спину, смывший его на нижнюю палубу, Джек решил, что с него достаточно подвигов, и, едва выплыв из потока вранья для успокоения совести капеллана, он отправился в свою каюту, где, свернувшись калачиком на рундуке, заснул, не обращая внимания на неистовство волн, перекатывавшихся через планшир судна. Гаскойн устроился гораздо удобнее: он забрал один из гамаков якобы для раненого, подвесил его и улёгся спать сам. На следующее утро хирург, увидя его в гамаке, занёс Гаскойна в список раненых для доклада капитану, но когда рано утром Гаскойн проснулся свежий и здоровый, как всегда, хирург рассмеялся и вычеркнул его из списка.

К утру воду выкачали с помощью помп, все предметы на палубах закрепили, насколько позволяли обстоятельства, но шторм не сбавлял своей ярости, и все на судне чувствовали себя далеко не уютно.

— Право, Мартин, тебя нужно выбросить за борт, — сказал Гаскойн. — Это ты накаркал нам все бедствия. Если ты и не буревестник, то наверняка его птенчик.

— Ого, хотелось бы мне быть чьим-нибудь птенчиком! Насколько я себя помню, я вырос под крылышком дьявола в образе мамаши.

— Какая жалость, что нельзя разжечь плиту на камбузе, — сказал один из юношей. — Чаю нет, грогу не выдают…

— Шторм продлится ещё три дня, — заявил Мартин, — а к этому времени мы окажемся неподалёку от Тулона. Только там ветер стихнет.

— Как только мы присоединимся к флоту, я на следующий же день отправлюсь на берег, — сказал Джек.

— Да, если не заболеешь, — добавил Гаскойн.

— Не бойся, я скажусь больным. Мы пробудем там не менее шести недель и успеем забыть об этом шторме.

— Мы-то забудем, — сказал Мартин, — а смогут ли забыть его бедняги, у которых раздроблены кости, сможет ли забыть его боцман Майлз, ослепший навсегда?

— Верно, Мартин, мы думаем только о себе, не чувствуя благодарности к тем, кто спас нас ценой своего здоровья или жизни. Вы бы подумали о них, каково им сейчас? — сказал Гаскойн.

— Дай руку, Нед, ты молодец! — воскликнул Тихоня. — И ты, Мартин, тоже. Спасибо тебе, что напомнил нам о том, что мы всего лишь кучка молодых эгоистов.

— Однако мы подвергались риску и опасности не меньше других, — сказал кто-то из мичманов.

— А раз мы остались живы и здоровы, то тем больше у нас причин жалеть бедолаг и чувствовать к ним благодарность, — заметил Джек. — Вот если бы ты потерял глаза или руки, мы бы пожалели тебя, а теперь ты жалей других.

— Что же, вы правы, если подумать!

— Так думай чаще, — сказал Мартин, выходя из каюты.

Какой разительный контраст предстал их глазам, когда они поднялись на палубу! Ещё только накануне утром фрегат скользил, как лебедь, по водной глади моря, гордясь своими лебяжьими парусами. С тех пор корабль прошёл через множество испытаний и бед: пожар, бурю, удар молнии, смерть и разрушения; его мачты, свалившиеся за борт, швыряли сердитые волны где-то в сотнях миль от него, и теперь он — жалкая развалина — тяжело перекатывался с волны на волну, жалуясь и скрипя всеми своими членами под ударами яростно беснующегося моря.

Как ошибаются люди, живущие на берегу, считая, что моряки лишены религиозного чувства. Как бы не так! На суше, где мы испытываем перемены разве только времён года и наслаждаемся каждым из них, где встаём по утрам с уверенностью, что доживём до вечера, а ночью кладём голову на подушку, зная, что наступит утро, — о Боге можно забыть надолго. Но в море, где каждый шторм грозит бедою, каждый неосторожный шаг — гибелью, а избавление от неё — дар судьбы, как может моряк, — ведь не скотина же он! — не чувствовать близость Бога? На берегу Бог для нас — воплощение красоты и милосердия, но море не позволяет нам забывать, как он ужасен в своём гневе! Вот почему, глядя на жалкие обломки корабля, молодые мичманы, как бы ни казались они внешне чёрствыми и равнодушными, испытывали в глубине души благодарность за избавление от верной гибели.