Семеро с планеты Коламба (сборник), стр. 31
— А что? — Кубик хрипло откашлялся. — А вы разве стареть собираетесь?
— Ты нарисуй сперва, — повторила Евдокимовна, — а после уж поговорим.
— Ладно. Как я сам, балда, не догадался? — Художник хлопнул себя по лбу. — Вы тогда идите на мое крыльцо, солнце сейчас на той стороне. А-а… — Он замялся, — а нет ли у вас во что переодеться? А то ведь вы в домашнем.
— Ой, нет! Мое все старушечье. Ты уж сам что-нибудь повеселей придумай. У меня тогда, как сейчас помню, сарафан был, гвоздиками розовыми усыпанный…
Все, и Славик тоже, перекочевали на другую сторону дома. Девушку Евдокимовну Кубик усадил на крыльцо, а сам устроился с этюдником и красками напротив.
Художник спешил, словно боясь, что прекрасное это видение исчезнет. Он косился на Славика, который засел со своим аппаратиком за углом дома. Его роль в этой истории он давно понял. Когда тот выглядывал, художник грозил ему кулаком.
Нинка смотрела на все, не выпуская изо рта пальца.
На холсте, мазок за мазком, возникала девушка в зеленом, усыпанном мелкими полевыми гвоздиками, сарафане. Длинная золотая коса была перекинута на грудь, загорелые руки то ли теребили, то ли ласкали ее…
Кубик не спешил, просто работа у него снова ладилась, шла как никогда быстро. Одно чудо вызвало другое — вдохновение. В левой руке художника был зажат букет кистей, правой, выхватывая, как шпагу, то одну, то другую кисть, он наносил мазок-удар. Самая большая кисть была по-пиратски зажата в зубах. Поэтому слова его походили на рычание:
— Гр-рас… Рыву-ур-р-р… Бравор-р-р!..
Кубик то подскакивал к холсту с длинной кистью в руке, то отскакивал, сверля его глазами. Все это напоминало Славику бой на рапирах, который он видел по телевизору.
Честно говоря, Славику хотелось удрать и все оставить так, как есть. Может, Евдокимовна не захочет стареть? Придумает что-нибудь и начнет жить во второй раз…
Так и сидел Славик за углом с мол-старом в руке, не зная, что делать. И ругал себя за то, что выпросил его у пришельцев и без спроса направил на Евдокимовну.
Нинка наконец вынула палец изо рта.
— Дядь Вить, давай я рядом с ней… — Она показала на девушку Евдокимовну, не называя ее, — давай я рядом сяду. И ты меня тоже нарисуешь.
— Низя, — ответил Кубик (кисть во рту мешала ему говорить). — Теба тогда ня швете не бью.
— Пусть посидит с бабушкой, — подала голос девушка с крыльца, — рядышком пускай посидит.
Художник освободил рот от кисти.
— Какая вы бабушка! Вы тогда, кажется, еще и мамой не были. Ваша Аня сейчас чуть не вдвое вас старше.
— Это Анька-то меня старше? — не поняла молодая Евдокимовна. — Она ведь мне дочь!
— Дочь-то она вроде бы и дочь, — сказал Кубик, глядя на холст, — только ведь дочери старше матерей не бывают. Она теперь в матери вам годится.
— А Павлик? — со страхом спросила девушка. Павлик, старший сын Евдокимовны, был летчиком гражданской авиации.
— Павлик вас и того старше. — Художник был занят гвоздиками на сарафане и не замечал, что девушка волнуется все больше.
— А Нинка-то — ведь она внучка мне! — не сдавалась девушка.
— Ну где вы видели шестнадцатилетних бабушек?!
— Так что же это получается, — девушка при этих словах встала, — они мне не родные сейчас?
Кубик поднял глаза на Евдокимовну и задумался.
— Понимаете… — Он погрыз кисть. — С одной стороны, конечно, родные… Но если посмотреть с другой… — Художник поднял плечи и замер.
— А ну быстро возвертайте меня в мои годы! — закричала девушка, и Славик узнал в ее голосе нотки бабушки Евдокимовны. — А ну признавайтесь, чьих это рук дело! Твоих, Нинка?
— Дак чего моих? — захныкала Нинка. — Разве я умею? У меня и лекарств таких нет!
Кубик подал незаметный знак насторожившемуся Славику: внимание!
— Вы, Евдокимовна, минут с десяток посидите спокойно. Я портрет должен закончить, раз уж начал. А потом вернутся к вам ваши годы, ваше, так сказать, богатство. И дети, и внучка вернутся… И извините за фамильярность, перестаньте хмуриться, — молодая, а сердится, как старуха!
— Тут будешь сердитой, — голосом Евдокимовны ответила девушка, — когда с тобой такие фокусы!.. — Однако хмурь постаралась с лица согнать.
Кубик спрятался за этюдником. Девушка вот-вот должна была исчезнуть навсегда, и он спешил, боясь не заметить что-нибудь важное, может быть, какой-то отсвет в лице, в положении рук, снова перебирающих золотую косу, в бликах за спиной, играющих в пятнашки…
Скоро портрет был закончен, и Кубик сказал:
— Спасибо, Елизавета Евдокимовна! Желаете взглянуть? — И развернул этюдник.
Славик и Нинка посмотрели на портрет. На крыльце сидела шестнадцатилетняя Лиза. Она смотрела на закат — зачарованно, вытянув шею. Руки перебирали косу. Лицо освещалось закатом, в котором больше всего было золотых и розовых красок.
Дверь в избу была открыта, и там, в сенях, в серой темноте, едва виднелась старуха, в которой узнавалась Евдокимовна.
Теперь ребята посмотрели на девушку. Та перевела глаза с себя на портрете на старуху. Лицо ее посерьезнело и погрустнело.
— Виктор Алексаныч, ты, конечно, художник, тебе лучше знать, как портреты рисовать. Но этот-то у меня будет висеть, не на народе. Ты старуху закрась, пожалуйста, — попросила она. — Хоть это и я, я понимаю, дак ведь в молодости-то о старости не думают!
Кубик усмехнулся, глянул на палитру, протянул руку к кистям, которые валялись на траве…
— Ты просто дверь в дом затвори, чтоб старухи не было видно…
Художник улыбнулся. Он обмакнул средней величины кисть в краску и провел ею по темноте в сенях и старухе. Появилась доска. Другая. Третья. Четвертая… Перекладина… Теперь за спиной девушки была дверь. Вот и она зарозовела под красками заката. Но главное, закрыта, и старуху за нею не видать.
Девушка встала.
— Спасибо тебе, Виктор Алексаныч! — Она подошла к художнику, положила ему на плечи загорелые руки. Он же стоял замерев, отведя руки с кистью и палитрой за спину, чтобы не испачкать девушку красками.
Нинка смотрела на это открыв рот, а Славик насупившись. Он знал, чем ему придется заняться через пять минут, какую жестокую роль играть.
САМАЯ ГРУСТНАЯ ГЛАВА
Девушка отступила от Кубика и сказала суровым голосом:
— Ну, поигрались и хватит! Отдавайте мою старую кожу. Мне в бабушки пора. — Села на крыльцо и сложила руки на коленях.
Не скажи девушка Лиза этих слов, Славик, скорей всего, в самом деле убежал бы и, может, забросил даже мол-стар в речку, где поглубже.
Славик нажал на красную кнопку.
Это его движение заметили. Художник скрестил руки на груди, а Нинка снова засунула палец в рот.
— Чего уставились? — сказала девушка ворчливо. — Кино вам здесь, что ли?
— Кино не кино, а… — Кубик не договорил и растянул свое «а» так, что получилось «а-а-а…»
Только что у девушки на крыльце была коса, и вот уже ее нет. Вместо косы — короткая стрижка. А лицо слегка пополнело и побелело. Она потрогала волосы и спросила:
— Вроде мне поболе стало?
— Поболе, поболе, — кивнул художник. — Еще немного потерпите…
Перед ними сидела теперь молодая женщина. Волосы ее гладко зачесаны назад и сзади собраны в узел, лицо не то спокойное, не то безразличное. Но это длилось всего минуту-две.
— Ой, — забеспокоилась женщина, — что-то мне тяжельше стало!
— Ничего, ничего, — как врач, сверлящий зуб, ответил художник, — вы же сами этого хотите.
— Я-то хочу, да ведь стареть кому нравиться!.. Ой! — тихонько вскрикнула женщина. — Ой, обида какая! Ой, не могу!
— Что такое? — забеспокоился Кубик. — Сердце?
— Да нет! Будто я вся сохну, и внутри, и снаружи. Будто черствею, как хлебушек нарезанный, без присмотра оставленный. Ой, жалко мне себя, ой, обида, — причитала она. — Ой, молодость моя уходит, как вода из дырявой кади утекает, некому дырку заткнуть!
— Может, остановимся? — предложил художник. — На этом, так сказать, этапе? Раз обида…