Шевалье де Мезон-Руж (другой перевод), стр. 8

И алтарь Свободы

В алтарь Граций преображен.

— Ну, попробуй ударить меня за это, и я объявлю тебя аристократом, и побрею тебя так, что тебе не на что будет надеть парик. Прощай, дорогой друг!

Они обменялись сердечным рукопожатием, после чего Лорэн ушел, мечтая о своей нимфе, о своей Хлориде.

Глава V

Кто такой гражданин Морис Линдей

Пока Морис Линдей, наскоро одевшись, направляется в секцию на улице Лепеллетье, в которой, как мы уже знаем, он является секретарем, поведаем читателям, кто же предки этого человека, способного на душевные порывы, свойственные только сильным и благородным натурам.

Накануне молодой человек сказал чистую правду, что зовут его Морис Линдей, и что живет он на улице Руль. Он мог бы еще добавить, что был выходцем из той полуаристократии, к которой относят судейских. Его предки еще двести лет назад были в оппозиции к верховному королевскому суду.-

Его отец, добряк Линдей, всю жизнь жаловался на деспотизм, но когда 14 июля 1789 года Бастилия пала от рук восставшего народа, он умер от испуга и ужаса, перед тем, что деспотизм сменила воинственная свобода. И сын его остался один на белом свете — владелец солидного состояния и республиканец в душе.

Итак, революция застала Мориса в силе и мужской зрелости, готового вступить в борьбу. Республиканское же его воспитание крепло благодаря постоянному посещению клубов и чтению всех памфлетов того времени. Одному Богу известно сколько Морис должен был их прочитать. Разумное и глубокое презрение ко всякого рода иерархии, абсолютная неприязнь ко всей знати, беспристрастная оценка прошлого, стремление к новым идеям, симпатия к народу, столкновения с наиболее аристократическими организациями — все это штрихи к портрету нашего героя, достаточно типичные для того времени.

Что же касается внешности, то Морис Линдей был пяти футов и 8 дюймов роста, 25–26 лет, обладал мускулами Геракла. Он был красив той французской красотой, в которой проявляется своеобразие французской породы: чистый лоб, голубые глаза, вьющиеся каштановые волосы, розовые щеки и зубы цвета слоновой кости.

А теперь, после портрета, его гражданская позиция.

Морис был если и не очень богат, то по крайней мере материально независим, его имя знали и уважали. Он был известен своим либеральным воспитанием и еще больше своими либеральными принципами. Мориса поставили во главе партии молодых патриотов-буржуа. Может быть у санкюлотов его считали немного умеренным, а в секции — слегка надушенным. Но санкюлоты простили его умеренность, увидев, как он разбивает узловатые дубины, словно это хрупкий камыш, а в секции его элегантность была прощена после того, как он отбросил человека, взгляд которого ему не понравился, на двадцать метров, ударив того кулаком между глаз.

Остается рассказать, что Морис участвовал в штурме Бастилии, в походе на Версаль. Он как лев сражался 10 августа [28] и в этот памятный день, надо отдать ему должное, он убивал как швейцарцев, так и патриотов: он не хотел мириться ни с убийцей в куртке якобинца, ни с врагом республики в красной одежде.

Это он, чтобы призвать защитников дворца сдаться и напрасно не проливать кровь, бросился на жерло пушки, из которой артиллерист собирался выстрелить. Это он первым проник в Лувр через окно, несмотря на огонь, который вели, обороняясь, пятьдесят швейцарцев и дворян. И еще до того, как он заметил сигнал капитуляции, его страшная сабля успела разрубить более десятка защитников дворца. Затем, увидев, как его друзья убивают пленных, которые бросили свое оружие и умоляли о пощаде, протягивая руки, он принялся яростно рубить своих друзей, что сделало его репутацию достойной лучших времен Рима и Греции.

Когда была объявлена война, Морис поступил на военную службу и в звании лейтенанта уехал на фронт вместе с первыми полутора

тысячами волонтеров, посланных в бой городом, за которыми каждый день должны были следовать следующие полторы тысячи.

В первом же бою, в Жемапе, он был ранен, пуля, пробив плечо, засела в кости. Мориса отослали в Париж на поправку. В течение месяца Мориса терзала лихорадка, он корчился от боли. Но в январе уже был на ногах и возглавлял клуб Фермопил, то есть командовал сотней молодых людей, выходцев из парижской буржуазии, вооруженных и готовых противостоять любой попытке реставрации тирана Капета. Морис, гневно сдвинув брови, бледный, с сердцем, сжимавшимся от странного чувства ненависти и жалости одновременно, присутствовал на казни короля и был, может быть, единственным, кто в толпе молчал, когда голова этого потомка Людовика Святого упала, а душа возносилась на небо. И только после казни, он поднял вверх свою страшную саблю. Все его друзья кричали: «Да здравствует свобода!» не замечая, что на этот раз его голос не присоединился к их голосам.

Вот каков был этот человек, направляющийся утром 11 марта на улицу Лепеллетье, и бурную жизнь которого мы постараемся показать во всех деталях, и неожиданных поворотах, характерных для той эпохи.

К десяти часам Морис пришел в секцию, секретарем которой он был.

Волнение было сильным. Обсуждали вопрос о направлении в Конвент обращения с требованием ликвидировать жирондистские заговоры. С нетерпением ждали Мориса.

Много говорили и о шевалье де Мезон-Руже, о смелости, с которой этот упорный заговорщик во второй раз вернулся в Париж, где за его голову, и он знал об этом, была назначена большая сумма. С этим возвращением связывали попытку освобождения королевы, совершенную накануне в Тампле, и каждый выражал свое негодование и ненависть к предателям и аристократам.

Но вопреки всеобщему ожиданию, Морис был мягок и молчалив, он ловко сформулировал воззвание, сделал за три часа всю свою работу, спросил, закончено ли заседание и, получив утвердительный ответ, взял шляпу, вышел из клуба и направился на улицу Сент-Оноре.

Придя туда, он осмотрелся, и Париж показался ему совсем другим. Он вновь увидел угол улицы Кок, где ночью перед ним предстала прекрасная незнакомка, отбивавшаяся от волонтеров. Потом он дошел до моста Мари той же дорогой, что и накануне, останавливаясь там, где их останавливали патрули, вспоминая разговор с незнакомкой, как будто улицы могли сохранить эхо слов, которыми они обменивались. Сейчас в час дня при свете солнца воспоминания ночи оживали на каждом шагу.

Миновав мосты, Морис вскоре пришел на улицу Виктор, как се тогда называли.

— Бедная женщина! — прошептал Морис, — она не подумала вчера, что ночь длится только 12 часов, и ее тайна перестанет быть тайной с наступлением дня. При свете солнца я найду ту дверь, в которую она ускользнула, и кто знает, не увижу ли я ее саму в каком-нибудь окне?

Он вышел на старинную улочку Сен-Жак и стал так, как незнакомка оставила его вчера. На мгновение он закрыл глаза, возможно надеясь — бедный безумец! — что вчерашний поцелуй во второй раз обожжет его губы. Но ничто не обожгло его, кроме воспоминаний.

Морис открыл глаза, увидел две улочки — одну справа, другую — слева. Они были грязными, плохо мощеными, с нагромождением заборов, пересеченные мостиками, перекинутыми через ручей. Виднелись деревянные арки, закоулки, плохо прикрытые двери, гниль. Это была нищета во всем своем безобразии. То тут, то там виднелся садик с изгородью или палисадник с подпорками, кое-где оградами служили стены. Под навесами сушились кожи и распространяли тот омерзительный запах, которым отличаются кожевенные мастерские. Морис искал, и так и этак в течение двух часов, но ничего не нашел, ничего не разгадал. Раз десять он возвращался, чтобы сориентироваться. Но все его попытки были бесполезны, а поиски безрезультатны. Казалось, что следы молодой женщины смыты туманом и дождем.

— Что ж, — сказал себе Морис. — Вероятно мне все это пригрезилось. Эта клоака не могла быть ночью убежищем для моей прекрасной феи даже на минуту.