Февраль (СИ), стр. 50

За что и поплатился.

А теперь скажи мне, Эрнест де Бриньон, сукин ты сын, неужели эти двое не заслуживали своего наказания?! Чёрт с ним, с Рене – неужели Иветта не заслуживала смерти? После того как она сама, фактически своими руками столкнула твою родную сестру с обрыва в ледяную реку? Думаешь, такой поступок можно легко простить и забыть? Смириться и жить дальше? И ждать, пока Иветта и Рене, обезумев от своей безнаказанности, рано или поздно придут за мной?

О, нет. Рене научил меня бороться. Вот я и боролась. И перегрызла ему горло в конечном итоге. А для начала – ей. А ты ещё смеешь упрекать меня, жалкий ублюдок, в том, что я – такая же как Февраль?! Неужели у тебя ни на секунду не возникло мысли, что я не ради собственного удовольствия это делала? Неужели ты так и не понял, что я просто защищалась?!

Всё это краше всяких слов говорили ему мои горящие ненавистью глаза. И, я думаю, он меня понимал. Он всегда меня понимал. Раньше. Ещё до того, как бросил, вдоволь наигравшись мною.

– Жозефина, – хрипло произнёс он, но, почему-то, больше ничего не сказал. Я боялась поднять взгляд, я до дрожи в коленях боялась увидеть ту животную страсть и похоть в его голубых глазах. Я, действительно, этого боялась.

И поэтому отвернулась, чтобы не видеть его лица, не чувствовать на себе его тяжёлый, невыносимый взгляд. Отвернулась, но не ушла. Не бегать же мне от него, в самом деле!

– Жозефина, сними эту чёртову рубашку, пока я не сделал этого сам! – Произнёс Эрнест надломленным голосом. Боже, я оказалась права. Он хотел меня. Он, действительно, меня хотел! В другой ситуации это заставило бы меня рассмеяться в голос, но не теперь.

Теперь я лишь закусила губу – больно, едва ли не до крови, да так и осталась стоять, неподвижная, глядя в сторону. Не собиралась я перед ним раздеваться! Хватит, нараздевалась уже!

– Жозефина, не вынуждай меня, – в последний раз попросил де Бриньон. Я опять усмехнулась, и опять не отреагировала на его угрозы – никак. Вообще никак. Я просто стояла, смотрела в сторону, и считала удары собственного сердца, которое быстро-быстро колотилось где-то у самого горла. Вот-вот наружу высочит, право слово!

Ещё пару секунд мы стояли в молчании, а потом он, наконец, сделал это. Подошёл ко мне вплотную, и рывком сорвал с меня тонкую атласную рубашку. Затрещала ткань, пуговицы рассыпались по полу, а я прикрыла глаза на секунду, и поёжилась. То ли от холода, охватившего меня, когда я осталась без верхней одежды, то ли от того, что этот грубый жест напомнил мне Рене. Он всегда набрасывался на меня с такой же несдержанностью, разрывая на мне дорогие платья. Боже, как же это было ужасно, и как хорошо, что не повторится впредь!

Де Бриньон, тем временем, резко взял меня за правую руку, развернул к себе и взглянул на моё плечо. Затем застонал, и, выпустив меня, отошёл на два шага назад, и взялся за голову.

А я по-прежнему стояла, глядя в сторону, и чувствовала себя униженной, раздавленной и бессильной. Я ненавидела эти ощущения. Нечасто они появлялись, но всякий раз их вызывал именно вот этот человек. Который, с тоской посмотрев на меня, сказал мне со всей возможной искренностью:

– Ты не представляешь, как я счастлив, что это не ты!

Плечо моё было чистым, гладким, почти идеальным. Пара тёмных родинок, совсем маленьких, общую картину не портило. Я надеюсь. Как бы там ни было, никаких чудовищных следов от пулевого ранения на мне не имелось, ни на плече, ни где-то ещё, и у де Бриньона была отменная возможность в этом убедиться, так как я всё ещё стояла перед ним, обнажённая по пояс. Мой чёрный бюстгальтер открывал гораздо больше, чем скрывал, так что сомневаться Эрнесту не пришлось – это не я задушила Марию Лоран в ночь на четырнадцатое июля. Не я, несмотря на запах фиалок в её комнате.

А, знаете, наверное это было странно, что он мне поверил! Я бы не удивилась, если б он взял мой лорнет и принялся разглядывать эту нежнейшую белую кожу под десятикратным увеличением, недоумевая, как же это мне удалось бесследно спрятать столь уродливый шрам?!

Но Эрнест этого не сделал. Понял, наверное, наконец-то, что я и Поль Февраль – всё же не одно лицо, а два совершенно разных человека. Неужели?! И года не прошло! Браво, мсье де Бриньон, преклоняюсь перед вашей сообразительностью…

Правда, найдя в себе смелости поднять взгляд, я слегка разочаровалась. Ничего он не понял, а просто смотрел на моё полуобнажённое тело, и отчаянно пытался совладать с собой. Заведомо проигрышное занятие, скажу я вам, если в дело вступает чёрное версальское кружево! Хорошее бельё у любого здорового мужчины способно вызвать приступ нестерпимого сексуального желания, а плохого белья я никогда не носила.

– Жозефина, – простонал де Бриньон, и, сглотнув, поднял взгляд от моей груди к моим глазам. К моим горящим всё той же ненавистью глазам. Но его это не остановило ни на секунду. Мой огненный взгляд всухую проиграл силе версальского кружева! Какой позор. – О, господи, Жозефина! – Прошептал Эрнест, и, сделав два шага в мою сторону, притянул меня к себе, и принялся целовать так горячо и страстно, что у меня закружилась голова. Совсем как тогда, когда мне было семнадцать.

VI

Признаться, я была несколько обескуражена. Разумеется, я не ответила ни на один из его поцелуев, пребывая в этом странном ступоре, и чувствовала себя при этом так, словно об меня вытерли ноги.

Не было никакого сладостного трепета, не было никаких воспоминаний о наших жарких ночах, о нашей давней любви, чистой и нежной. Ничего не было, кроме сухой, холодной пустоты на сердце и обволакивающего чувства унижения и бессилия. Снова он мной пользовался, а я не могла даже воспротивиться! Это было глупо, учитывая то, что он железной хваткой держал меня за плечи, мешая вырваться, не давая отстраниться. И первые несколько секунд я с отвращением ждала, когда же всё это закончится, вот только ничего не заканчивалось, а Эрнест даже не думал прекращать! Как раз наоборот, он чуть ослабил хватку и одной рукой провёл сначала по моему обнажённому плечу, потом опустился ниже, к груди.

Чёртов улюбок!

Этого, благо, хватило, чтобы я высвободила правую руку, и, что было сил, залепила ему пощёчину. Его это, слава богу, отрезвило, а то я уже начала бояться, что он и вовсе не остановится, пока силой не возьмёт меня прямо здесь, на полу.

Он отошёл на шаг назад, потирая горящую щёку, и посмотрел на меня так, словно сожалел об этом своём порыве. И, может, не только о нём – в его голубых глазах мелькнула такая смертная тоска, что у меня, несомненно, сжалось бы сердце, если бы я могла сострадать этому человеку.

– Вон из моей комнаты, – сквозь зубы произнесла я, и не узнала свой голос.

Сломался, треснул, сорвался в самый ответственный момент. Но повелительные интонации никуда не исчезли, и их оказалось достаточно для того, чтобы де Бриньон ушёл. Не просто так, разумеется, это было бы слишком хорошо! Для начала он ещё раз посмотрел на меня, как Габриель обычно смотрел, точно в самую душу заглядывал. И, растерянно проведя рукой по своим светлым волосам, сказал проникновенно:

– Прости меня, Жозефина. Я не хотел быть грубым.

Сказал человек, разорвавший на мне рубашку, и набросившийся с животной страстью со своими поцелуями! Он не хотел быть грубым, подумать только!

– Вон из моей комнаты, – куда твёрже и увереннее повторила я, не глядя в его сторону, и де Бриньон, наконец-то, вышел. И хорошо, что не стал ждать, пока я попрошу его в третий раз: дождался бы моей неминуемой слабости, это несомненно! Потому, что как только за ним закрылась дверь, колени мои вдруг подкосились, и я упала на пол. Пушистый персидский ковёр пришёлся весьма кстати, он смягчил удар, и мне было не так больно, хотя вряд ли я способна была чувствовать боль в тот момент.

По сравнению с той невыносимой болью, что горела у меня на душе, всё остальное казалось несущественным. Именно поэтому я, наверное, спрятала лицо в ладонях и зарыдала. Горько и отчаянно, но почти беззвучно зарыдала – господи, я не плакала с тех самых пор, как этот ублюдок бросил меня! Я даже на похоронах Луизы не плакала! И за семь лет ада, под названием «брак с Рене Бланшаром» я не плакала ни единого дня, а сейчас ревела как девчонка! Как будто мне снова было семнадцать – по крайней мере, эта боль была так же сильна и остра. А я-то думала, что мне удалось побороть её, пересилить. Выходит, не удалось?