Февраль (СИ), стр. 25

– Простите за беспокойство, я… я не хотела доставлять вам неудобств, – пробормотала я, вытирая влажные губы тыльной стороной ладони.

Клянусь вам, я не собиралась его соблазнять! Более того, я хотела, чтобы он ушёл как можно скорее – я терпеть не могла, когда меня видели в таком беспомощном состоянии! Вот только уходить мсье Планшетов не собирался, а всё смотрел как-то странно на мои губы, будто хотел поцеловать их. Затем, опомнившись, усмехнулся и сказал:

– Жозефина, вам совсем не обязательно всё время быть сильной. В слабости нет ничего дурного, поверьте. В конце концов, на то вы и женщина, чтобы быть слабой и беззащитной!

А этот парень, похоже, понял обо мне гораздо больше, чем я хотела показать. Я пристально посмотрела на него, не соглашаясь, но и не опровергая его слов. А вы, я погляжу, не так-то просты, господин русский журналист! Похоже, я и вас недооценивала и недооценивала здорово.

– Прошу, позовите доктора Хартброука, – сказала я ровным, спокойным голосом, когда наше молчание стало казаться неприлично долгим. – И, в ответ на ваш предыдущий вопрос: о нет, мсье Планшетов, мне чужды национальные предубеждения! Для меня совсем неважно, француз или англичанин, или… русский. Главное, что представляет собой человек, а остальное не имеет значения!

Даже будучи на смертном одре, Жозефина всё равно не упустит возможности пофлиртовать с симпатичным мужчиной! Это не мои слова, Франсуазы. Но, по-моему, очень точные, вы не находите?

Арсен улыбнулся так очаровательно, что, будь я юной семнадцатилетней девчонкой, влюбилась бы без памяти уже в одну эту улыбку! А ещё он погладил меня по руке на прощанье, вроде как, пожелав этим жестом скорейшего выздоровления, и только тогда отправился за доктором.

Правда, в дверях он всё равно остановился, и, обернувшись через плечо, спросил задумчиво:

– Ваши духи… этот запах кажется мне знакомым! Пармская фиалка, я угадал?

В ответ я тихонько рассмеялась.

– Так и есть. Но ведь моя фамилия Лавиолетт [16], уже одно это к чему-то обязывает! – Я не сдержала улыбки. – Я обожаю запах фиалок. Они напоминают мне о детстве.

XII

Доктор Хартброук оказался премилым старичком с пухлыми румяными щеками и добрым нравом. Нечасто мне доводилось встречать англичан, но отчего-то я была уверена – далеко не все они такие общительные и любезные. Скорее, ещё одно исключение из правил, как моя бедная Селина…

О ней мсье Хартброук, а для меня после двух минут знакомства просто Ричард, говорил с нескрываемой тоской и то и дело страдальчески вздыхал. При отеле он состоял давно, и успел хорошо узнать эту озорную говорливую девчушку – и его, безусловно, подкосила новость о его гибели.

– Она была мне как дочь! Как дочь, господи боже… кто бы мог подумать, что меня заставят проводить первичный осмотр её… тела. Господи, у этих людей нет сердца! Витген, старый вояка, знаком мне ещё по моей столичной жизни, приходилось пересекаться, было дело. Жёсткий он человек, вот что я вам скажу. Неудивительно, что беседа с ним вас так подкосила.

Беседа? А не хотите ли, милый Ричард, прямое обвинение в убийстве? Одной «беседой», как вы выразились, дело не ограничилось – в целом комиссар был не такой уж и страшный. Резковатый, грубоватый, но не настолько же, чтобы мне терять сознание средь бела дня от одного только его вида? Но о подозрениях комиссара в мой адрес я благоразумно умолчала. Мне не хотелось, чтобы радушие и забота на лице Ричарда Хартброука сменились подозрением и презрением. Селину он любил, а убийце её от всей души желал сгореть в аду – я была уверена, что он не обрадуется, если я признаюсь, что именно меня Витген и подозревает в убийстве бедной девушки.

Разговорчивый англичанин прописал мне полный покой, заставил проглотить горькую микстурку (пустырник, судя по привкусу), и посоветовал подремать до самого вечера. И уж точно никуда из своей комнаты не выходить, да-да! Эту фразу он произнёс со значением, смешно тараща глаза из-под круглых стёкол очков. Я улыбнулась, хотя то, на что он намекал, к улыбкам не располагало вовсе.

– Вы думаете, это и вправду Февраль? – Спросила я его, когда доктор уже сложил свои лекарства в компактный несессер, и собрался меня покинуть. Ответ меня не обрадовал ничуть:

– Ну а кто же ещё, милая Жози?!

Ой, кажется, нужно признаться кое в чём. Ласковое «Жози» и безо всяких «мадам» было моим ответом на его «называйте меня просто Ричард»! И не нужно укоризненно качать головой в мой адрес – вспомните слова Фраснуазы: Жозефина не перестанет флиртовать даже когда окажется на смертном одре…

Так или иначе, из беседы с доктором удалось почерпнуть кое-что интересное. Например, по большому секрету он поведал мне о первоначальных результатах медицинской экспертизы, и выяснилось кое-что любопытное.

Неспроста Витген спрашивал, где я была с половины первого до половины третьего! Вскрытие показало, что смерть, вероятнее всего, наступила где-то в это время. Круг подозреваемых стремительно сужался до – вуаля! – одного человека. И на этот раз им была даже не я.

Посмотрите программку отеля, что лежит на туалетном столике в каждом номере. В ней указаны общие правила, затем постановление самого Шустера о запрете курения в номерах (в целях профилактики возникновения пожаров) и, самое главное, время работы ресторана.

Столовый салон №3, обслуживающий постояльцев с третьего этажа, на завтрак открывается ровно в девять утра, затем – в полдень, на обед. Моё безоговорочное алиби могли бы подтвердить двенадцать постояльцев с третьего этажа, ровно как и я могла подтвердить их присутствие в ресторане с полудня и как раз до половины третьего. Обед затянулся из-за нашего знакомства, трапезу как таковую начали на полчаса позже, потому что мы потеряли много времени за представлениями и любезностями.

Совершенно точно могу сказать вам так же и то, что ни один из присутствующих не вышел из-за стола раньше указанного срока – все остались до конца, даже противный Эрикссон, которого, вроде как, с души воротило от нашего общества, и даже старшая Вермаллен, которой и подавно весь свет был не мил. Стало быть, ни один из присутствующих в ресторане в указанное время не мог наскоро сбегать на тот берег реки, задушить Селину Фишер и вернуться обратно незамеченным. Алиби неопровержимое, стало быть, подойдём к вопросу с другой стороны – у кого этого алиби нет?

Кто не присутствовал на обеде?

О-о, это просто, в этот раз память у Жозефины работала блестяще! Вот, например, итальянка Виттория Фальконе, мадам Соколица, но только идиоты из бернской полиции способны всерьёз полагать, что Поль Февраль – женщина!

А из мужчин… русский журналист, Арсений Планшетов. Я беспокойно зашевелилась на постели, вспоминая то, как он коснулся моей шеи, и как сказал с задумчивой улыбкой, что узнал запах фиалок… А что, если убийца – он? И он был со мной всё это время, и мог в любой момент задушить и меня, так же как и бедняжку Селину… Я поёжилась, непроизвольно дотронувшись до своей шеи в том месте, где ещё совсем недавно лежала его тёплая ладонь. Ох, а что, если и впрямь? И мотив подходящий: совсем не обязательно ему быть психопатом, а вот расчётливым мерзавцем – очень даже. Допустим, «Ревю паризьен» сказала, что не нуждается в его услугах, и, чтобы не потерять должность, Планшетов приносит им свеженький репортаж о маньяке-убийце, терроризирующем парижских девушек! Газета платит, деньги заканчиваются, затем новое убийство, Арсен пишет очередную статью, газета снова платит, круг замыкается. Почему нет, чёрт возьми? Только потому, что этот парень обаятелен, красив и ухитрился меня очаровать? Видимо, да. Только поэтому Жозефина отказывалась верить в его вину.

И вообще-то, когда я сказала, что подозреваемый остаётся один, я имела в виду вовсе не русского журналиста, а Гринберга. Да-да, классика, во всём всегда виноваты евреи! Но на самом деле истинная причина крылась вовсе не в его национальной принадлежности – будь он хоть китайцем, дела это не меняло. Во-первых, он был богат. И подходил Селине по возрасту, лучше других, это во-вторых. И третье: Гринберг, в отличие от Арсена, вполне мог быть счастливым обладателем золотой запонки с гербом Бушерона.