Васек Трубачев и его товарищи (илл. В.А. Красилевского), стр. 81
Малютин покраснел от боли и стыда за Степана Ильича.
– Они били его, мучили? – задохнувшись от волнения, спросил Васёк.
– Не-ет… я не слышал. Нет, не били! Он сам согласился, – прошептал Сева.
– Сам? Старостой у фашистов? Не может он сам! Это они его заставили! Постой… Приходи в овражек!
Васёк рассказал всё ребятам. Ребята слушали с широко раскрытыми глазами. До вечера, сбившись в кучку, сидели они в Слепом овражке, убитые и напуганные Севиным сообщением.
– Да, может быть, ты ослышался? Или это кто-то другой был? – допрашивали они товарища.
– Нет, нет! Я не ослышался.
Васёк, бледный, с красными пятнами на щеках, зажимал пальцами уши и, мотая головой, кричал на Севу:
– Неправда, неправда! Не смеешь ты так говорить! Тебе, может, показалось? Неправда это!
Сева чувствовал себя в чём-то виноватым.
– Я, конечно, сам слышал, что он согласился, то есть он ничего не сказал… Но всё-таки, может, он ещё не будет старостой – убежит или ещё что-нибудь сделает…
Ребята вздыхали, обменивались короткими замечаниями:
– Какой человек хороший!
– Председатель колхоза!
– Мы его так любили… А он к фашистам пошёл!
Одинцов встал:
– Не смейте про него так говорить! Не смейте!
На сходке, куда полицаи согнали всё село, слова Севы, к ужасу мальчиков, подтвердились. Степан Ильич стоял рядом с полицаями и, глядя кудато поверх голов, кричал в толпу хриплым, деревянным голосом:
– Сдавайте хлеб, сдавайте гречу!.. Чего ждёте?
Колхозники молчали.
– Ой, боже мий, что же это делается? Степан врагу продался! – с гневом и удивлением шептались бабы.
Фашисты одобрительно хлопали Степана Ильича по плечу. Петро подал ему немецкую сигарету. Степан Ильич долго держал её, разминая пальцами; табак сыпался на землю.
После схода старики собрались у деда Ефима; вздыхали, качая головами:
– Вот и поди ты к нему, Ефим, спроси: есть у него совесть или нет?
– Отдаст он запрятанный семенной фонд врагам – чем будем сеяться весной?
– Ты ему скажи: гитлеровцев прогонят, а народ останется… Люди не простят…
Дед Ефим пришёл к Степану Ильичу в хату, остановился у двери, опираясь на палку. Степан Ильич встал навстречу.
Татьяна рушником обмела скамейку:
– Садитесь, диду!
– Садиться я не буду. Моё дело в двух словах. – Дед постучал об пол суковатой палкой. – Я, Степан, твоего батька знал. Вместе мы женились, вместе в колхоз вступали… Ну, да не о том речь. Вот старики послали меня узнать: отдашь ты семенной хлеб врагам – обидишь своих людей или нет? Да велели ещё тебе сказать… – Голос у деда повысился, дробно застучала об пол палка. – Придёт Красная Армия, освободит народ, напрочь истребит врага – куда тогда пойдёшь, с кем будешь? Подумай, чтобы не каяться тебе на этом свете…
– Эх, дед… – сказал только Степан Ильич и махнул рукой.
Ефим ушёл.
За ужином Степан Ильич сидел мрачный как туча. Мальчики молчали, молчала и баба Ивга. Татьяна не выдержала – расплакалась.
– Что ж это ты делаешь, Стёпа, а? Як же мне на село появляться, людям в глаза глядеть?
Степан Ильич не отвечал. Татьяна заломила руки:
– Что же вы, мамо, молчите? Як в рот воды набрали! Хиба это не ваш сын? Або мне одной страшно на свете жить?.. Ой, Стёпа, Стёпа!..
Она упала головой на стол, затряслась от слёз. Баба Ивга встала, обняла её:
– Молчи, доню, молчи!
– Ой, мамо, як же молчать? Люди кажуть: продался Степан фашистам…
Васёк вылез из-за стола; Саша с красным, упрямым лицом, не поднимая глаз, катал из хлеба шарики; Одинцов сидел прямо, белый как стена.
Утром Татьяна взяла Жорку и ушла из села, не простившись со Степаном Ильичом.
– До своей матки пошла, – кратко сказала ребятам баба Ивга.
Лицо у бабы Ивги за один день почернело и сморщилось, глаза впали. Она ходила по хате строгая, молчаливая. Допоздна не ложилась спать. Степан Ильич тоже не ложился. Они сидели рядом за столом, и оба молчали.
Мальчики исподтишка следили за каждым шагом Степана Ильича. Сева и Генка видели его в штабе. Гитлеровцы вызывали Степана Ильича для каких-то поручений. У колодца бабы осторожно спрашивали Ивгу:
– Говорят люди – старостой Степан будет?
– Старостой.
– Ну что ж, его дело!
– Подневольный человек… Как не согласишься, когда петля на шее! – заводила разговор соседка Мотря.
Макитрючка, оправившись от побоев, сама побежала к Степану Ильичу. Застала она его в хате одного. О чём говорили они, никто не знал.
Глава 37
Вопрос пионерской чести
– Это вопрос пионерской чести, – тихо, но твёрдо сказал Одинцов. – Какие же мы пионеры, если будем есть хлеб предателя?
В Слепом овражке было тихо. Ржавые пятна мутно поблёскивали на поверхности болота. Сумерки окутывали сбегающие по склону кусты орешника. Лягушки, неподвижно распластавшись на воде, круглыми, немигающими глазами смотрели на трёх мальчиков.
– Уйдём! – глухо сказал Васёк и, обхватив руками колени, задумался.
– Все от него уйдут… Татьяна с Жоркой ушла, баба Ивга уйдёт, мы уйдём, – мрачно сказал Саша.
– Баба Ивга? – переспросил Васёк. – Да… может быть… Но какая же она мать, если она уйдёт? – И, словно возражая самому себе, покачал головой: – А какая же она советская, если она останется?
– Все от него уйдут! И будет пустая хата… И он будет шагать по ней… один! – с отчаянием крикнул Одинцов.
– Пускай, – тихо и упрямо сказал Саша.
За ужином Степан Ильич посмотрел на мальчиков. Они сидели молча, не поднимая глаз от тарелок.
Одинцов казался больным; в последнее время тонкие черты его лица заострились, сквозь прозрачную кожу проступала синева. Степан Ильич забеспокоился:
– А что это, мамо, у нас один хлопчик так с лица изменился? Може, больной, а?
Он положил свою большую руку на голову Коле и, перегнувшись через стол, заглянул ему в глаза:
– Что это ты, хлопчик?
Коля, низко согнувшись и опустив голову, смотрел под стол.
– Эге… Совсем наше дело плохо! – удивлённо сказал Степан Ильич и попробовал повернуть к себе мальчика.
Но Одинцов резко высвободился от него и, закрыв лицо руками, разрыдался. Васёк побледнел.
Лицо Саши залилось тёмной краской, губы упрямо сжались. Одинцов плакал громко, взахлёб. Степан Ильич растерянно оглянулся на мать.
Баба Ивга поставила на стол чугун с картошкой, бросилась к Коле, прижалась сухими губами к его голове и, раскачиваясь из стороны в сторону, зашептала, как маленькому:
– Тихо, тихо, моё дитятко!.. Чего ж ты, моё серденько, так расплакался?.. Всё же на свете минуется, всё переживется. Пойдём, пойдём, мой сыночек, я тебя уложу…
Коля обхватил бабу Ивгу обеими руками и, пряча лицо в широких сборках её кофты, рыдая, шёл с ней по хате.
– Не плачь, не плачь, моё дитятко! – взбивая одной рукой подушку, а другой прижимая к себе Колю, шептала баба Ивга. – Будет и на нашей улице праздник. Да хиба ж русский народ поддастся якому-нибудь ворогу? Боже сохрани! Кто ж это такое бачил? – Она присела на край постели, с улыбкой покачала головой, заглянула Коле в глаза. – А у нас же Красная Армия есть! Да когда ж то было, чтобы нашу армию кто победил? За ней же весь народ стоит, як гора каменная! Великая это сила – наш народ! И в огне он не горит, и в воде не тонет. Так-то, мой сыночек… Вот и послухай, яку присказку стары люди про наш народ кажут…
Коля вслушивался в мягкий голос, и плач его постепенно затихал. Мальчики на цыпочках подошли к бабе Ивге и стали сбоку кровати.
Степан Ильич сидел за столом, обхватив руками голову.
Несколько дней мальчики тщательно следили за Степаном Ильичом. Ходили за ним по пятам, расспрашивали Севу.
Один раз под вечер прибежал взволнованный Грицько:
– Вчера Петро до моего батька заходил! Хвастал, что они со Степаном теперь первые люди на селе…