Суматоха в Белом Доме, стр. 36

Когда я прочитал это, у меня затряслись руки и я позвонил Фили.

– Вы перешли всяческие границы, – возмутился я. – По-вашему выходит, будто я смотритель зоопарка Белого дома.

– Герб…

– Это унизительно. В конце концов, я вам не подчиняюсь.

– Ну, конечно же, нет.

– Хватит издеваться. У меня нет настроения шутить.

– Успокойтесь. Сегодня он произнесет речь, и все забудут о проклятом хомяке.

Мне стали звонить журналисты, поэтому пришлось подготовить короткое заявление, распространение которого я поручил миссис Метц. Единственное, что удерживало меня от отчаянного желания бросить все, это надежда семилетнего мальчика на меня как на спасителя. Но, несмотря на многочасовые усилия, отыскать Теодора оказалось делом невозможным. Я уже начал опасаться худшего. В половине шестого я отправился к Хлопушке и сообщил ему, что было сделано все мыслимое и немыслимое, но Теодора все еще не нашли. Встреча была мучительной. И вновь меня потрясла его по-настоящему мужская выдержка.

Выступление президента было запланировано на десять часов. (Эн-Би-Си отказалась прерывать сериал, так что выступление передвинули на час.) Президент любезно пригласил меня и Фили (так же, как Ллеланда и Марвина) присоединиться к нему в Овальном кабинете в половине десятого. Полагаю, у него было неспокойно на сердце оттого, что мы были лишены возможности участвовать в подготовительном процессе, поэтому он не стал лишать нас возможности участвовать в самом историческом действе.

Мы уселись в кружок и стали мило беседовать. Президент был в приподнятом настроении.

В девять сорок пять один из сотрудников Белого дома проинформировал меня, что пора предоставить версию телесуфлера.

– Господин президент, – сказал я, – пора.

– Да-да. Наступил исторический момент. – Он улыбнулся нам и выдвинул верхний правый ящик. – Сейчас вы поймете, почему было необходимо сохранять… Этого еще не хватало!

Он отодвинулся вместе с креслом, тряся правой рукой и опрокидывая фотографии жены и сына в серебряных рамках.

Первыми бросились к нему агенты службы безопасности. Мы с Фили тоже подошли, обойдя стол вокруг. Кто-то выключил софиты. Кто-то кричал. Началась суматоха, сопровождающая, как правило, покушение на убийство.

Все взгляды устремлены были на ящик письменного стола, от которого президент с криком отпрянул. Внутри что-то шебуршилось. Наконец появилась коричневая головка с подрагивавшими усами.

Если президент и подозревал о том, что Фили при моем пособничестве прошелся редакторским пером по тому, что он написал, то ни разу и ни единым словом не обмолвился об этом. Наверняка, подозревал, однако не мог не признаться себе, что исправления, сделанные Фили, пошли на пользу его речи. Но, в общем-то, ему оказалось не до нас – он был слишком занят выяснением отношений с первой леди, от которой тоже скрыл содержание своей речи. Майор Арнольд твердил, что у Теодора может быть бешенство. Мы с ним обменялись парой нелестных слов, но и после этого он заявил, что Теодора все-таки надо проверить на бешенство. Я дал ему понять, что пока дорожу здоровьем президента больше, чем здоровьем собственной матери, но ни в коем случае не позволю военно-воздушным силам издеваться над хомяком президентского сына. [20] Яростная дискуссия продолжалась и в коридоре, поэтому мне ничего не оставалось, как напомнить майору, что приказы тут отдаю я, а он может освежить свое знание конституции в тишине и покое на одной из наших баз в Гренландии. Честно говоря, угрожал я ему без всякого удовольствия, но у меня был тяжелый день, и на баталии по пустякам не осталось сил.

23

Разборки

Первая леди восприняла неожиданное заявление президента без восторга.

На другой день в восемь часов утра мне позвонила миссис О'Двайер. Как раз было время президентского завтрака. Чувствовалось, что у миссис О'Двайер все клокочет внутри.

– Мистер Вадлоу, – произнесла она. Надо сказать, у меня всегда было такое чувство, будто она несет личную ответственность за все происходящее в личных апартаментах президента. – Мне очень жаль, если они не ладят между собой, но я не могу позволить им кидаться посудой. В конце концов, это не их дом, разве не так? И дом и посуда принадлежат…

– Миссис О'Двайер, – перебил я ее, ибо был не в настроении выслушивать очередную жалобу, – что, собственно, случилось?

Она охнула и сказала, что президент и первая леди, судя по шуму, переживают семейный кризис.

– Что они говорят?

– У меня нет привычки подслушивать.

– Но они ведь кричат, правильно? Крики вы слышите?

– Могу сообщить вам, мистер Вадлоу, что ей совсем не нравится его намерение баллотироваться на второй срок. Если вы спросите меня…

– Миссис О'Двайер, я не спрошу вас.

– Это непорядок. Может быть, она и молодая женщина, и я ничего не хочу сказать о киношном мире, который вам так нравится. Может быть, весь мир сцена, но я тут со времен мистера и миссис Никсон, и мне никогда не приходилось видеть ничего подобного; я и не желаю ничего подобного видеть.

– Благодарю вас, миссис О'Двайер.

Хотелось бы мне, чтобы вы и вправду ничего тут больше не видели, невозможная вы женщина, подумал я.

Меня одолели мрачные мысли. У меня не было сомнений в том, что миссис Такер не понравится решение супруга, но, несмотря на ее страстное желание увести его из политики, я был уверен, эта сильная и умная женщина «станет рядом с мужем», как поется в песнях.

В половине одиннадцатого утра первая леди с сыном отбыла в Нью-Йорк на гражданском самолете, хотя могла лететь на самолете военно-воздушных сил. Не к добру это, подумал я.

Следующие три дня первая леди провела в отеле «Шерри Нидерланд». На звонки президента она не отвечала. Для высшего руководства это было трудное время, что уж говорить о президенте.

Рождество осталось позади, поэтому нельзя было даже сослаться на покупку подарков. Фили сказал президенту, что пребывание его жены в Нью-Йорке играет на руку республиканцам. Остановились на варианте «частного визита». Я несколько раз тайно летал в Нью-Йорк с посланиями от одного к другому. По настоянию президента пришлось менять внешность, опять надевать отвратительную бороду, как во время поездок на Кубу, и красить волосы под седину. Обознавшись, агенты службы безопасности уложили меня на пол перед апартаментами первой леди, отчего мне стало как никогда тошно.

На мои уговоры первая леди никак не реагировала, но и рукоприкладством не занималась, и я принял это за добрый знак. Она очень злилась на мужа, потому что чувствовала себя обманутой его решением. Я же говорил ей, что, если заглянуть в историю, то многие великие лидеры не считали себя вправе говорить о государственных делах со своими женами. Это не производило на нее впечатления. Когда же я сказал ей, что у Томаса Такера есть шанс стать великим президентом, но только если он получит еще четыре года, ее реакция была откровенно враждебной.

Честно говоря, я понимал ее. С другой стороны, ее намерение сняться в фильме, да еще во время предвыборной кампании, было совершенно недопустимым. Мы здорово поспорили, и я попросил ее вернуться в Вашингтон.

Но, думаю, если бы не случилось того, что случилось девятого января, она бы не вернулась в Белый дом.

Бэмфорд Ллеланд пишет в мемуарах: