Суматоха в Белом Доме, стр. 29

Представитель Торговой ассоциации Вашингтона заявил, что замечательным столичным магазинам нанесено оскорбление. Грустное зрелище. Меня удивило, как это никто не включил в «новости» мою отставку – я-то думал, Ллеланд объявит о ней еще прежде, чем заживут мои раны. Ну и ладно. В первый раз с тех пор, как я начал работать в Белом доме, мне было спокойно, ведь теперь меня не касались тамошняя суета и интриги.

На другое утро я попросил миссис Метц помочь с упаковкой моих вещей. Мы уже начали заниматься этим, как зазвонил телефон. Потом звонки пошли один за другим: все спрашивали о первой леди. Миссис Метц отвечала с тевтонской твердостью, стоя насмерть между журналистами и мной. Она вообще вела себя идеально. Другая женщина на ее месте не сумела бы сдержать чувств. Глядя на нее, я проникся почтением к немецкому характеру. (Естественно, миссис Метц была американской гражданкой. Мы взяли себе за правило не нанимать иностранцев.)

Позвонил Ллеланд.

– Жаль, что вы нас покидаете, – сказал он. – Мы будем скучать. Зато теперь парковка наша.

Ухмылка победителя. Не преминул-таки повернуть нож в ране. Мое место на автомобильной стоянке для высокопоставленных сотрудников Западного крыла… Они пытались отобрать его у меня, когда я стал работать в Восточном крыле. Но я сражался как зверь и выиграл. Кому теперь оно достанется? Фетлоку? Или Уитерсу? Я закрыл глаза – эти размышления доставляли мне жгучую боль. До чего же я все-таки привык к своему месту на стоянке.

Если Ллеланд не пожелал быть великодушным победителем, то я решил быть великодушным побежденным и сказал, что работать с ним было «интересно», после чего пожелал ему успехов в борьбе с бермудским кризисом, с инфляционным кризисом, с бюджетным кризисом, с кризисом доверия, с кризисом в отношениях с первой леди, а также пожелал успехов в предвыборной кампании, которая еще не дошла до стадии кризиса, но в скором времени обязательно дойдет. Он отреагировал так, как будто я был законченным циником, но я им не был.

Потом случилось нечто невероятное. Меня позвали в Овальный кабинет. По пути я не мог придумать ничего более реального, чем приглашение ради прощальной фотографии. Такер был мастер делать хорошую мину при плохой игре.

Президент поздоровался со мной вежливо, но сухо – так он разговаривал с лидерами тех штатов, которые не поддерживали его. Он даже как будто чувствовал себя не в своей тарелке. Мне пришло в голову облегчить ему задачу и извиниться за то, что я еще не успел написать прошение, а также пообещать, что сделаю это до конца рабочего дня.

Он сказал, что не надо ничего писать.

Он сказал, что подумал и решил предложить мне мою прежнюю должность управляющего делами президента.

Это было невероятно.

– Почему? – спросил я.

Он посетовал на то, что Национальная программа введения метрической системы никак не продвигается, и ему, мол, нужен человек с моей «интуицией», чтобы поработать над ней.

Я не знал, как на это реагировать. Президент никогда не проявлял особого интереса к введению метрической системы. (Правда, он всей душой поддерживал программу. И у него было твердое убеждение, что Америка вступит в двадцать первый век «полностью метризованной», как он любил повторять.) Несмотря на то, что я отлично разбирался – если хотите – в этой важной государственной программе, были и другие люди, которые могли не хуже меня справиться с поставленной задачей. Меня удивил президент, который, несмотря на великое множество проблем, – в том числе и вполне реальную угрозу публичного развода, – думал еще и об этом.

В кабинет вошла Бетти Сью Сковилль.

– Господин президент, – сказала она, – звонит первая леди. – Он тотчас протянул руку к телефону. – Она просит мистера Вадлоу.

Президент посмотрел на меня, я – на него. И мы оба не двинулись с места.

– Вы будете говорить здесь? – спросила ничего не понимавшая Бетти.

Президент нахмурился и кивнул. Я подошел к аппарату, стоявшему возле камина, и взял трубку.

– Мадам, – произнес я с опаской, словно меня могло ударить током.

– Герб, – проговорила она ласково, – как вы себя чувствуете?

Что бы это значило? Я поблагодарил ее за заботу и сказал, что чувствую себя отлично. Ей хотелось знать, как моя рана на животе. Я ответил, что ссадина благополучно заживает. Президент внимательно слушал, что я говорю.

Она принялась извиняться, но я сказал, что ничего особенного не случилось, всего-то несколько царапин. А она продолжала объяснять, почему вышла из себя и забылась до того, что…

Я ничего не понимал. Миссис Такер была свойственна некоторая театральность – и это естественно, – однако подобная сцена отдавала шизофренией. (Я вовсе не хочу сказать, будто первая леди была шизофреничкой, однако я не понимал, чего ей надо от меня.)

Потом она сказала, что рядом с ней некто, желающий поздороваться со мной. Наверняка, Хлопушка, кто же еще? И тут я услыхал знакомый голос.

– Жерб, это вы?

Я посмотрел на президента, хмуро сдвинувшего брови.

– Я очень сержусь на нее! – продолжал мистер Виллануэва. – Она говорит, что побила вас.

Что я мог ответить?

– Она не поняла. Я сказал ей, что вы сказали, чтобы я не приезжал в Вашингтон. А теперь она говорит, будто заподозрила какой-то заговор против меня. Джессика, ты иногда ужасно глупая. Я требую, чтобы ты извинилась перед Жербом. Ну же, иди.

Первая леди вновь взяла трубку и повторила свои извинения. Мы поболтали. Она сказала, что никак не может прийти в себя, до того она разозлилась на тех, кто решил распустить слухи обо мне и мистере Виллануэве. А потом она спросила:

– Мой муж тоже замешан? Он знал?

Президент не находил себе места, пытаясь понять, о чем мы говорим.

– Конечно же, нет, – ответил я.

Похоже, она поверила.

Я спросил, скоро ли ждать ее в Вашингтоне, и она ответила, что пока еще не знает, когда вернется. Тогда я решился и сказал, что президент скучает по ней. Он закивал головой. Однако первая леди заявила, мол, если бы он скучал, то проводил бы больше времени с ней и с Хлопушкой.

Мы еще поговорили, я просил ее вернуться, она колебалась. Президент начал что-то писать на листке бумаге – тезисы для меня, чтобы я их озвучил. Я прочитал: «Скажите ей, что у меня усилился кашель».

Уж точно, это был самый дорогой телефонный разговор за всю мою жизнь, однако через двадцать минут мне удалось выудить у первой леди обещание сразу же после нашего разговора позвонить президенту. Я едва не совершил фатальную ошибку, когда она попросила соединить ее с Овальным кабинетом, и не протянул ему трубку. Однако мне удалось вовремя спохватиться, после чего я посоветовал ей позвонить ему напрямую по его прямой линии.

Когда я положил трубку, президент едва не обнял меня, до того он был счастлив. Я же сказал, что всегда рад помочь и что мне лучше уйти, пока она не позвонила.

– Идите и пишите книгу, – проговорил он весело, когда я направился к двери.

Я не понял.

– Какую книгу?

Но тут зазвонил телефон. Закрыв за собой дверь, я еще долго думал, что он хотел этим сказать.

19

Кекуок

Мы опять зажили счастливой семьей. Первая леди вернулась из Нью-Йорка, а я занялся подготовкой введения метрической системы. Мне доставило несказанное удовольствие выставить Фетлока из моего прежнего кабинета, который находился через две двери от Овального. Я информировал Уитерса, что мне потребуется мое прежнее место на автомобильной стоянке. Человек я по сути не мстительный, но было бы совсем нечестно, если бы я не сказал, что это было победное возвращение. Наверное, думалось мне, так чувствовали себя французы, когда Париж в 1944 году вновь стал их городом. Пришлось и Ллеланду сделать вид, будто он рад вновь видеть меня в Западном крыле. В службе безопасности меня повысили от ИЗМОРОСИ аж до ТАЙФУНА.