Суматоха в Белом Доме, стр. 27

На мне был потертый пиджак из шотландки, который я обычно носил дома по выходным. На мой вкус, он был немного кричащим, однако я решил, что, благодаря ему, не буду выделяться в пестрой толпе нью-йоркских модников. Однако официант смерил мое одеяние едва ли не презрительным взглядом, и я решил, что он не получит от меня на чай больше десяти процентов.

Расположился я в глубине ресторана, где было не так светло, рассчитывая, что мистер Ангуллас-Виллануэва все же человек рассудительный и догадается тихо туда проследовать.

Неожиданно я услышал, как меня окликают громоподобным голосом:

– Жербер! Черт побери, что это с вами?

Так как видел я при плохом освещении не очень хорошо, то не успел предупредить объятий и поцелуев Билли. Не хочу сказать, что я принципиально против проявления чувств между мужчинами, однако даже с отцом я лишь обменивался рукопожатием и чувствую себя неловко, если меня целует кто-нибудь, кроме моей жены Джоан и моей дочери Джоан. Да еще мамы и сестры Эрнестины.

Сделать заказ я предоставил ему, так как он, судя по всему, был знаком с тамошней кухней. Еще, могу добавить, он был, по-видимому, знаком с официантами. Неприятный момент наступил, когда он представил меня одному из них как человека, «на плечах которого держится весь Белый дом». Пришлось напомнить о моем желании остаться неузнанным.

Каждый раз, когда кто-нибудь входил в ресторан, голова мистера Ангулласа-Виллануэвы крутилась, как перископ, и я был вынужден удерживать его от представления меня примерно полудюжине его знаменитых приятелей.

Я жевал телятину – не самый вкусный, но вполне съедобный кусок мяса по явно завышенной цене – и слушал монолог о beau mond Нью-Йорка. Поговорить мистер Ангуллас-Виллануэва, по-видимому, любил, и я на время покорился участи молчаливого слушателя. Однако наступил момент, когда нельзя было больше тянуть, и я с тяжелым сердцем признался:

– Вышла неделикатная история.

– Люблю неделикатные истории! – прервал он меня.

Тогда примерь-ка на себя эту, подумал я и рассказал ему о звонке Сокса.

– Волшебно! – воскликнул он.

Мне это не понравилось.

– Вы не… расстроены?

– Надо всем рассказать! Знаете, какая будет реакция? «Ну и вкус у тебя, Билли!» – Он схватил меня за руку. – Ох, Жербер, прошу прощения. Я не хотел вас обидеть. Но это так… – Он опять рассмеялся. – В Вашингтоне все такие противные. Такие серьезные.

Потом он позвал официанта: «Йохан», – и попросил подать нам анисовый ликер.

Признаюсь, я был до того ошеломлен, что стал пить противный ликер, когда его поставили передо мной. (У него лакричный вкус.)

Все так же, с тяжелым сердцем, я заговорил о президенте. Пришлось объяснить, что президент, конечно же, не поверит навету, однако неплохо было бы, если бы мистер Ангуллас-Виллануэва несколько месяцев не появлялся в Белом доме, пока не утихнут слухи. Он слушал и кивал головой.

– Жерб, – сказал он, – вы правы. Мы не можем позволить себе прежнего. Однако воспоминания останутся с нами навсегда, правда?

Он положил руку мне на плечо и подмигнул.

Я натужно рассмеялся, однако все это было очень неприятно. Когда мы вышли из ресторана, он еще раз расцеловал меня – в обе щеки. (Кажется, это европейский обычай. В Европе, насколько мне помнится, мужчины постоянно целуются.) Когда я летел обратно в столицу, в первый раз за последние двадцать четыре часа у меня успокоился желудок.

17

Дротики и стрелы

Через четыре дня после моего свидания с мистером Ангулласом-Виллануэвой первая леди попросила меня задержаться после утреннего совещания сотрудников. Она показалась мне более утомленной, чем обычно, такой она была разве что во времена предвыборной кампании. Голубоватые тени под глазами стали заметней. Признаюсь, я не могу понять, как мужчина, женатый на такой женщине, может спать отдельно. Пусть даже в королевской спальне. А тогда мне пришло в голову посоветовать ей немного отдохнуть, ведь впереди маячили трудные «каникулы».

Когда все разошлись, она повернулась ко мне и неожиданно резким тоном спросила:

– Вы говорили Билли, чтобы он больше не появлялся у меня?

Я был пойман врасплох.

– А… – протянул я. – Все это довольно сложно.

Мне надо было предвидеть, что нельзя полагаться на мистера Ангулласа-Виллануэву. Черт, только этого не хватало.

– Ну же?

Она скрестила руки на груди и посмотрела прямо мне в глаза. Как мог, я объяснил ей, в какое неприятное положение попал. Сказал, что подозреваю происки Ллеланда и его людей, из-за которых и летал в Нью-Йорк, чтобы предупредить мистера Ангулласа-Виллануэву и общими усилиями избежать унижения, которым нам грозит появление «романтической» истории в газетах.

Внимательно выслушав меня, она рассмеялась. И смеялась довольно долго. У меня даже появилось желание присоединиться к ней, однако я уловил что-то неладное в ее смехе. Он был, скажем так, неконтролируемым.

– Вы? И Билли! – переспросила она и вновь рассмеялась.

– Да, не очень-то складно придумано, правда?

Миссис Такер вытерла глаза. Они были влажными и темными, как грозовые тучи.

– Ублюдки!

– Прошу прощения?

– Вы, Ллеланд и он – мой муж. Вы все это придумали?

– Мадам, уверяю вас…

– Вы посмели выгнать моих друзей!

Она встала и обратила на меня грозный взгляд. Пришлось мне тоже подняться, и я попятился от нее.

– Нет-нет. Президенту нравятся ваши друзья. И мне нравится мистер Вилла…

– Идите к черту, Герб!

С этими словами она схватила большую подушку и ударила меня ею. Ударила меня! Ударила по голове! Да еще с какой силой! С меня слетели очки.

– Миссис Такер! – Без очков я почти ничего не видел, однако мне удалось забежать за кресло, за которым я спрятался, согнувшись вдвое. – Пожалуйста! Это неприлично!

– Ах, неприлично! Я скажу вам, что неприлично. Придумывать нечто несусветное, чтобы обидеть меня, обидеть Билли.

Надо мной вновь занесли подушку, но уже другую.

Вадлоу, сейчас с ней каши не сваришь, сказал я себе, после чего стал задом-задом продвигаться к двери. Миссис Такер металась прямо передо мной, причем видел я ее неотчетливо, как некое светлое пятно.

– Я бы никогда не позволил себе причинить вам вред. Скорее я бы…

Новый удар я получил в живот и согнулся, потому что не мог дышать. А она принялась бить меня по голове проклятой подушкой. Сообразив, что сейчас бесполезно отрицать заговор Ллеланда и ее мужа, в котором якобы и я принимаю участие, ваш покорный слуга решил как можно скорее ретироваться. Развернувшись, но все еще скрючившись, я двинулся в сторону черной тени, которую принял за дверь. Несколько шагов, и я стукнулся головой. Это было не больно, однако я обо что-то споткнулся. Послышался треск разрываемой материи, и я рухнул на пол, увлекая за собой великолепную ширму. Кстати, ее рама разодрала мне живот.

Удары возобновились, на сей раз по голеням и икрам, что было очень больно. Насколько я понял, она била меня ногами. (Оставалось только благодарить небеса за то, что она не носила острые каблуки.) Естественно, больше всего мне хотелось найти дверь, хотя и было жалко японскую ширму, великолепный экземпляр работы Йосаку Эра, подаренную президенту и первой леди премьер-министром Кундо. Ее оценили в двенадцать тысяч долларов. Мне пришло в голову выиграть немного времени, апеллируя к ее женскому инстинкту.

– Миссис Такер, ширма!

– К чертям вашу ширму!

Все это время она еще продолжала молотить меня диванной подушкой. Пытаясь спастись, я сунул голову в дыру, отчего та, естественно, только увеличилась.

В попытке подняться на ноги я, желая обрести точку опоры, схватился за торшер, но он не выдержал и упал – и я вместе с ним. Лицо закрыл шелк, сорванный с ширмы, так что первую леди я почти совсем не видел. Оставалась одна надежда: дама скоро устанет. Увы, эта надежда не оправдывалась.