А и Б сидели на трубе, стр. 19
Вовка невольно зажмурился, понимая, что бабуле нет дела до уникальности бобермана, и что она не дрогнет…
— А вот это, мамаша, не сто?ит! — услышал он страшно спокойный голос отца.
Вовка раскрыл глаза и увидел, что швабра, только что, будто карающий меч, воздетая над бабулечкиной головой, — в руке отца. А сама бабуля открывает и закрывает беззвучно рот, как рыба.
— Не сто?ит, — повторил отец.
Вовка невольно подивился не только той спокойной твердости, с какой была отнята швабра, но и грустным нотам, явственно звучавшим в голосе отца.
Отец подождал, пока совершенно обалдевший и раздувшийся, как дирижабль, стюдебеккер отвалился от опустошенного холодильника. Снял с его расписанной всеми закусками морды веточку укропа и, уверенно взяв за ошейник, сказал:
— А ну пошли! — и повёл повизгивающего от преданности и восторга Георгина в ванну.
— Владимир! Иди сюда и смотри! — позвал отец. — В дальнейшем мыть его будешь сам.
Вовка тоже пошёл в ванную.
Глава восьмая. — Але-гоп!..
…Ну, — скомандовал отец.
Георгин не понял.
— Ну! — повторил отец, чуть дёрнув за поводок. — Але-гоп!
Георгин опять не сообразил, чего от него требуется. Он восторженно смотрел на отца и мотал обрубком хвоста.
— Ну давай! Давай!
Георгин застонал от преданности, но не сдвинулся с места.
— В воду! В воду! — пояснил Вовкин отец. И для наглядности поболтал рукой в воде. — Мыться-купаться! А? Ух хорошо! Ух…
«У-у-у-ух!» — взвыл сообразивший, к чему клонит отец, Георгин и рванул во всю мочь из ванной в коридор.
— Дверь! — страшным голосом закричал отец. — Держи дверь!
Он вцепился обеими руками Георгину в загривок и со стоном, как тяжеловес штангу, оторвал от кафеля и макнул в воду. Пёс орал так, что вот-вот, казалось, перегорит лампочка.
— Ишь ты! Ишь ты! — приговаривал мокрый с головы до ног Вовкин отец. — Шпана! Дефективный! Его в ванну, как человека, а он не желает! Его импортным шампунем, а он не хочет… Ишь ты!
Постепенно боберман успокоился. Стал с интересом присматриваться к мыльным пузырям. Правда, когда самый большой из них лопнул, и мыло брызнуло ему в глаза, он опять попытался выскочить в коридор. Но то ли тёплая вода подействовала на него успокаивающе, то ли он признал в отце хозяина, а только справились с ним на этот раз быстро.
— Сообразил! — приговаривал отец, вытирая тощего и облезлого бобермана пожертвованным для такого случая старым маминым халатом. — Не совсем, значит, дурак! Понимает!
— Что понимает? — спросил Вовка, потому что по тупой, но преданно глядящей на отца морде перспективной собаки трудно было судить о ее умственных способностях.
— Хозяйскую руку почувствовал, — объяснил отец. — Тряхнёшь за шкирку, сразу понимает, кто главный. Это рефлекс собачий такой. Их и матери так таскают. А когда я на севере работал, то своими глазами наблюдал, как вожаки упряжек лодырей вот так-то раз-раз тряхнут — и всё в порядке… Бежит упряжка ровно. Все тянут!
И Вовка с удивлением узнал, что отец долго работал на севере. Ездил там на оленях, на собачьих упряжках…
Отец был маленький, щуплый, нервный. Он пропадал на работе с утра до вечера, и что он там делал — Вовке было неизвестно. Да честно сказать, и неинтересно, потому что отец был совершенно не знаменитый, а Вовку интересовали только знаменитые люди. Но сейчас, стоя в луже, налитой при купании пса, он почувствовал к отцу уважение. И вместо того, чтобы похихикать над обычной отцовской рассеянностью, сказал:
— Пап, у тебя это… щека в мыле.
Отец стал добриваться. Георгин блаженствовал около электрического рефлектора — обсыхал.
— Видать, этому псу досталось, — говорил отец, снимая бритвой пену со щеки. — Видал, как он в холодильник-то!.. «Хоть убейте, но дайте поесть!» Эх, брат, — вздохнул он. — Это состояние мне очень даже хорошо известно. Я в сорок седьмом из детдома сбежал — на волю потянуло. А был как раз такой, как ты… Оголодал, конечно, на воле-то. Время послевоенное, со снедью туго, хлеб по карточкам. Правда, коммерческий, то есть за деньги, уже был. Сорок рублей буханка. Ну вот… — Не торопясь отец прополоскал лезвие. — Я и до побега был доходяга, а тут вообще от голода стал прозрачный. А с голодухи-то знаешь как запахи чувствуешь!.. Ну просто как охотничий пё! Болтаешься по городу целый день, а всё к дверям булочной тянет. А оттуда такой смачный запах идёт!.. Подождал я, пока покупатель послабее или порассеяннее, что ли, выйдет, — хвать у него буханку из-под мышки и бежать! А ноги-то как соломины — не слушаются! Упал. Ну, думаю, — всё! И не то мне страшно, что убьют, а что хлеб отнимут. Я его скорее глотаю, глотаю, давлюсь кусками-то. А он тёплый, мягкий…
Отец причесал волосы, и теперь еще заметнее стала его седина.
«Совсем почти уже седой», — подумал Вовка, а вслух спросил:
— Здорово били? — Вопрос получился шёпотом, потому что мешал ком в горле.
— Да нет, — сказал отец. — Поорали, конечно, потом бабки плакать начали… — Отец грустно улыбнулся Вовкиному отражению в зеркале. — В милицию меня. А мне там худо сделалось! Чуть не помер — хлеб-то свежий был… тёплый ещё…
Он встряхнул головой, отгоняя грустные воспоминания:
— Ну, пойдём твоего крокодила на ночлег устраивать!
Они постелили мамин халат в прихожей. Поставили Георгину на ночь миску с водой. Стюдебеккер икал от сытости и все норовил лизнуть отцовскую руку.
Глава девятая. Вовка любил эти минуты…
…когда сон ещё не навалился, а вся окружающая действительность уже исчезла, и мечты, даже самые невероятные, казались явью. Поэтому Вовка всегда быстро забирался под одеяло и крепко зажмуривался…
Сегодня он, как всегда, свернулся калачиком, и вот уже перед его мысленным взором развернулась прекрасная картина будущего успеха. Вовка в мельчайших подробностях представлял, как он завтра выйдет на улицу с Георгином и при его виде прохожие будут падать от восторга в обморок рядами! И сами по себе будут укладываться в целые штабеля лопнувших от зависти!
Не успел Вовка как следует закрепить это замечательное видение в памяти, как одеяло, будто живое, поползло с него на пол и что-то огромное влажно-лохматое вскочило на кровать.
— Кто это? Мама! — пискнул Вовка.
Мокрый горячий язык залепил ему нос и губы.
— Тьфу! Кто это? — взвизгнул Вовка.
Георгин, совершенно обалдевший от сытости и тепла, от всего того уюта, которого он отродясь не видал, решил идти до конца и жить уж совсем по-человечески! То есть спать на Вовкиной кровати.
— Пошёл! Пошёл! — отпихивался от него Вовка руками и ногами. — Куда ты! Место! Место!
Но необученный Георгин команд не понимал, а всё пёр и пёр, втискиваясь между Вовкой и стеною, выбирая местечко потеплее и поудобнее.
Из комнаты выскочили полураздетые родители. Зажгли свет — Георгин в диком восторге лез обниматься!
Раза три его отволакивали за шиворот в прихожую, но он не желал там оставаться. Поцокав когтями по паркету, он долго примеривался к затворённой двери, а затем, уцепившись зубами за ручку и навалясь на дверь пузом, легко оказывался в комнате, где с упорством самурая лез на штурм Вовкиной кровати.
Тогда отец взял большой гвоздь, вколотил его в косяк и загнул так, чтобы пёс не мог открыть дверь из прихожей в комнату. Минут пятнадцать вся семья слушала, как Георгин пыхтит, стукается всем телом о запертую дверь, елозит по паркету… Наконец, он угомонился, убедившись, что двери ему не одолеть.
— Ну всё! — сказал отец, выплёвывая гвозди изо рта. Он стоял посреди комнаты босой, в одних трусах, с молотком в руке, готовый в любую секунду кинуться укреплять дверь. — Всё! Завтра замок врежу.
Мама и бабуля в белых ночных сорочках, как привидения, ещё пугливо прислушивались. Но, успокоившись, собрались ложиться спать.
— Ужасти какие! — ворчала бабуля. — Ни днём ни ночью спокою нет пожилым людям!