Корабль Роботов. Ветви Большого Дома. Солнечный Ветер (сборник), стр. 55

Вот как соприкасаются крайности: одна, в которую я не верю, потому как не вижу в ней действительных плодов ума, и другая, которой я не хочу сейчас верить — слишком уж она разумна. От сердца или от ума понимать машину?

Мысль моя все же работала. Да и куда ей, бедняге, было от меня деться — отбери у человека мысли, и уже никакая душа не сделает его снова разумным. И пока где — то глубоко в подкорке туго переваривался, напряженно дебатировался извечный вопрос человечества — отдать предпочтение сердцу или разуму, — другие отделы моего мозга, я полагаю, что те, которые насквозь пропитались материалистическими представлениями, небезуспешно объяснили мне, как машина завладела моими чувствами.

Я вспомнил, с каким трудом мне удавалось выхватывать из месива линий отдельные картинки, какое напряжение требовалось, чтобы проследить за их движениями. Это избирательность мозга. Не может человек одновременно что — то читать и говорить о другом, или читать и писать сразу. Гай Юлий Цезарь, поговаривают, был способен на такое. Но это классический пример психопатологии. Нельзя проследить за полетом стрелы, не потеряв при этом контроля за окружающим. Тут уж приходится выбирать: или — или. Здесь больше повезло хамелеону: природа дала ему способность раскидывать свой взор. Но и хамелеон уязвим. При одинаковых опасностях с обеих сторон он остается на месте. Не успевает его мозжишко дать надлежащий импульс в его ноги. Так и я: пока я следил за одной картинкой, в глазах моих, как в зеркале, отражались все другие, и эти изображения передавались в мозг. И хотел я того или не хотел, только картинки проникали в подсознание, как — то фиксировались там. Будто на большой скорости проезжаешь мимо какого — нибудь здания, а потом вдруг с удивлением вспоминаешь — какой формы и содержания была на том здании надпись. И ведь она каким — то непостижимым образом выделилась из мешанины, из мелькания других. Неловко становится тому, кто оказывается перед этой надписью, узнает дом, а потом с мистическим ужасом начинает бешено соображать, когда это он здесь побывал.

Потом, когда темп движения картинок усилился, действительность стала вытесняться ими из моего сознания. Как ни подвижен глаз, как ни скоры реакции в мозге, мышление не может поспевать за ними, слишком оно инертно. Потому как оно длинная, петляющая, с неисчислимыми витиями противоречий — цепь ассоциаций. И все — я пропал! Я превратился в созерцателя, и это стало моим мышлением.

4

Рассказывать о своих ночных видениях, сомнениях и дознаниях я не стал никому — обидно было бы услышать о себе плохое. Да и что бы я сказал? То, что машина неисправна, или то, что в нее вселилась душа? В первое — то поверят, начнут искать причину, не сомневаюсь, что найдут, и заказчики накатают очередную кляузу о нашей нерадивости. И начальственные стрелы, в первую очередь, полетят в меня: почему, такой — сякой, не обеспечил защиты — премию с тебя долой! В рядовые монтажники тебя! Цитатами начнут бить по голове, что ЭВМ в руках посредственности — это страшно! (Только с началом сдачи заказчику, из чисто альтруистических соображений, из машинного зала был начальственно изъят плакат с такой цитатой.) В машинную душу никто не поверит. Скажут только то, что я переутомился, и все одно будут добиваться до причины поломки. А вдруг они найдут? Вдруг они исправят в машине то, что так потрясло меня — починят ее, убив в ней способность потрясать человека?

Зал быстро наполнялся шумом: включена на прогрев аппаратура, застрекотали распечатывающие устройства, говорить все стали громче, громогласно было объявлено: «Желающим поиметь пару баночек сгущенки, сдать по трояку профсоюзу!» «Желающий» народ стал подтягиваться к центру зала, где со списком в руках стояла наша профлидерша, бойкая, юркая, визгливая Марьпална. Кто — то возмущенно пробасил! «Ну вот опять, на рубль удовольствия, на два — нагрузки!» Ему ответили насмешливо, что так, мол, работаешь: удовольствий на два, а толку на рубль. Лесик, подсуетившийся к Марьпалне раньше всех и записавшийся сразу на три набора, тоже начал вещать из своей области интересов. «А че, мужики, вы ропщете? Мне вон к Юлиану Семенову в нагрузку Тургенева сунули, так че ж, мне вешаться, что ли? — Он пихнул меня в бок. — Вот Леха не даст соврать. Леха, подтверди! — потребовал он, еще пихнув меня локтем. — Так я Тургенева в детдом пожертвовал, чего ему у меня пылиться, пусть уж лучше детки его почитают… Леха, скажи!.. — Я отстранился настолько, что локоть Лесика меня уже не достал. — Так и вы эти макароны и консерву слопаете, не выкинете же!..»

— Слушай, Лесик, — негромким голосом остановил поток библиомана Виктор Ровин, — продай Семенова, столько сгущенки купишь для пользы своего тела. Сгущенка — то питательнее…

Они на дух не выносили друг друга. Интеллигентный, всегда подтянутый и, может, чрезмерно ухоженный, чистенький Ровпн и разнузданный поглотитель литературы Лесик.

Я с силой потянул Виктора за рукав его безукоризненного пиджака, отделил от толпы желающих сгущенки и просто интересующихся полюбоваться на кипение страстей, отвел в дальний угол машинного зала, приговаривая: «Посдержаннее, старик, посдержаннее…». А со спины слышалось: «Да он жизни не знает, мышь кабинетная! Обкормился классикой и теперь шипит на всех, что ж — живут не так, как всякие т — т—там Ленские и В — вволконские!» Лесик так разволновался, что снова начал заикаться.

Ровина было трудно вывести из себя. Даже ураганы и смерчи разбушевавшегося руководства он переносил стойко, интеллигентно — выдержанно. Только Лесик как — то странно детонировал его спокойствие, и тогда Виктор, бледнея и багровея, чудом сдерживая себя, отчаянно перепирался с Андреем. После таких вспышек Ровин надолго выключался из рабочего режима. Этим я и воспользовался. Вроде как успокаивая Виктора, я с большой осторожностью, исподволь, вызнал у него, какие программы и информация заложены сейчас в машине. Раньше меня это как — то не особо интересовало, но программисты народ железный: «Да — нет», «вопрос — ответ», а Виктор — он вдвойне железный, потому как он ведущий по программному обеспечению, и он вкратце, в три приема объяснил мне, что в массивы «забито» содержание всех томов БСЭ, тесты на распознавание зрительных и графических образов, большая программа по декодированию речи, много «спецуры», ну и, само собой, математика. А узнал я это в три приема потому, что Виктор прерывал свои объяснения перестрелкой с Лесиком, который медленно, хотя и неуклонно, приближался к выходу из машинного зала. Андрею, очевидно, сегодня было просто некогда стреляться с Ровиным, и уже от дверей он, сказав что — то уничижительное напоследок, оставив за собой последнее слово, гордо покинул зал.

— Алексей, — через некоторое время сказал мне немного опомнившийся после дуэли Виктор, — но ведь Лесик просто хам. Не то что с гнильцой в душе, а с самой настоящей помойкой! (Ну вот, и этот тоже о душе, подумал я, внутренне содрогнувшись). Как ты можешь с ним ладить?..

В голосе Виктора был укор, а я почувствовал себя бесхребетной амебой, способной расплываться в разные стороны. И если уж вешать ярлычки на душу, то у меня она, верно, липкая и скользкая. Посчитал неудобным рассказать всем о ночных видениях, не могу отказать в приюте своей бывшей жене, возвращающейся ко мне всякий раз, когда у нее случался трагический финал ее очередной и непременно пламенной любви, для чего — то я все время пытаюсь примирить взаимоотталкивающихся Ровина и Лесика, поддерживая с обоими довольно теплые приятельские отношения. И странно, что оба они считали меня своим другом, и я почему — то искренне верил обоим. А что, собственно, не устраивает Виктора, вдруг подумал я, делить мне с Лесиком нечего, в душу к нему я не лезу. Я и с начальством умею ладить. Ну вот такой я, амебный! Хочешь — лопай, не желаешь — выплюнь! У меня, может, только и осталось своего, что мысли. Если у человека осталось только одна уникальная способность совмещать несовместимое — говорить на то, о чем думает, так не один я такой…