Артистическое кафе, стр. 7

Актер в темно сером жилете был в этот вечер очень разговорчив и любезен.

– Что такое сегодня с Санчесом? Наверное, выиграл в лотерею.

Придя домой, Санчес уснул особенно крепким сном.

IX

Кандидо поговорил с кузиной Ренатой, гнев которой уже остыл, и муж кузины Ренаты устроил дона Мамеда в богадельню.

– По крайней мере, пока не сволокут в общую могилу, у него, худо ли бедно, будет крыша над головой и горячая еда два раза в день. Бедняга долго не протянет.

Росаурита, если бы могла, отравила бы Санчеса. Эту мысль подал ей один официант в Артистическом кафе.

– Вот что я вам скажу, сеньорита Росаура, этому Санчесу, да простит меня бог, надо бы подсыпать яду, может, тогда сдохнет. И нужно-то всего немного, потому что у него своего яда достаточно.

Росаурита стала всерьез думать о яде. Кандидо ее отговаривал.

– Дай ему умереть своей смертью. Судя по лицу, печень у него никуда не годится.

Кандидо и Росаурита по четвергам, прежде чем идти в кафе, навещали в богадельне старика. Дон Мамед выглядел хорошо, но слегка заговаривался. Однажды он сказал Росау-рите:

– Доченька, вы молодая и неопытная, ио я вас уверяю, в кафе очень мало людей, на которых можно положиться.

– К чему вы это говорите, дон Мамед?

– Да уж я знаю к чему, доченька, знаю. Помните дона Эдуарде Санчеса, актера, который умер от тоски?

Кандидо сделал знак Росаурите.

– Помню, дон Мамед, как же.

– Прекрасно. Так вот что я вам скажу, доченька, дон Эдуардо был благородный человек и великий артист, его убили из зависти. Если бы дон Эдуардо меня послушался! Я всегда говорил ему: Санчес, снимите новый галстук, эти люди не прощают тому, кто надевает новый галстук. Берите пример с меня, я надеваю новый галстук только по воскресеньям, утром, когда иду к мессе.

– Ясно…

– Конечно, ясно, доченька. Ясно как белый день. Если бы я надевал новый галстук в кафе, меня бы затравили, не сомневайтесь.

Дон Мамед сосал сигарету, обнажая серые десны, и пускал слюни на новый галстук.

– Вам что-нибудь нужно, дон Мамед? Что принести вам в следующий четверг?

– Ничего не надо, доченька, спасибо. Хотя ладно, принесите мне книжечку курительной бумаги.

– А табак у вас есть?

– Да, табаку еще немножко осталось, хватит, я думаю.

В следующий четверг, когда Росаурита и Кандидо пришли в богадельню, сестра-привратница сказала им:

– Дон Мамед отмучился…

– Что?

– Господь призвал его к себе.

В сосновом гробу темно-серого цвета, как вязаный жилет Санчеса, дон Мамед казался марионеткой, которую бросили много месяцев назад в самом холодном и пустынном месте. У Кандидо Кальсадо Бустоса, Канкальбуса, заплясали в кармане две книжечки курительной бумаги, которые он принес дону Мамеду.

– Что делать с этим?

– С чем?

– С курительной бумагой.

– А! Сунь ему в карман.

Кандидо подошел к дону Мамеду и сунул обе книжечки в карман жилета, темно-серого бумажного жилета, на котором, как нежные подсолнечники, цвели жирные пятна. Дон Мамед, приоткрыв один глаз, казалось, наблюдал за этой церемонией. Подошвы башмаков у дона Мамеда продырявились, воротник пиджака обтрепался, а рубашка была грязная и ветхая, благородно грязная и ветхая. На его крохотном тельце новый галстук, мокрый от слюны, выглядел бессмысленным флагом, который своей зеленой и красной бахромой подмигивает смерти.

В морге не пахло воском, ни желтыми горькими цветами, ни лекарствами, ни дохлой кошкой, ни дезинфекцией. В морге пахло стряпней бедняков.

– Росаурита…

– Что?

– Пойдем?

– Хорошо.

– А куда мы пойдем?

– Куда хочешь.

– Заглянем в кафе?

– Хорошо, как прикажешь.

– Да, пойдем в кафе, но не говори никому, что дон Ма-мед умер…

– Ладно…

По площади Алонсо Мартинеса и по улице Хенова гуляли под ручку влюбленные, заглядывали друг другу в глаза. Росаурита и Энрике Косентайна-и-Пратс тоже шли под руку. Но они смотрели па землю, в ямы, выкопанные вокруг деревьев, где как в общей могиле покоились окурки и обложки книжечек курительной бумаги.

– Тебе холодно?

– Да, нетепло…

X

Дверь-вертушка в Артистическом кафе крутится вокруг своей оси. Дверь-вертушка в Артистическом кафе, поворачиваясь вокруг своей оси, издает легкий скрип, нежный и грустный. В двери-вертушке Артистического кафе четыре шлюза, четыре отделения; поэты, если они достаточно худы и духовны, могут поместиться вдвоем в каждом таком колодце, в колодезном черпаке. Но если бы из кафе нужно было вынести мертвого поэта, ногами вперед, дверь-вертушку пришлось бы сложить как веер.

По краям двери-вертушки снизу доверху идет щеточка, преграждая путь на улицу дурным мыслям. Дверь-вертушка в Артистическом кафе – прекрасный образ, своего рода удачная находка, из которой можно жать соки, пока не извлечешь все содержимое. Артистическое кафе полно поучительных, поразительных, удивительных находок.

– Конкурс поэтов в Паленсии. Цветок и три тысячи песет. Тема: Родина и Поэзия. Объем: от ста до ста пятидесяти стихов.

Поэзия также полна захватывающих, волнующих находок. Глаза глубокие как море уже не ценятся. Звездный плащ ночи тоже вышел из моды. Теперь в ходу каламбуры и словечки вроде «изгнанник» и «фонтан». Изгнанник – это очень социально, почти как кровь. Фонтан – очень эфирно и вертикально, почти как кипарис.

От дам дурно пахнет, но это неважно. Дамы стряпают, как монастырский шоколад, свои рассказы и романы, но это тоже неважно. Это вопрос эндокринологии.

Поэты пьют кофе с молоком, который всегда вдохновляет. Время от времени какой-нибудь поэт уклоняется и пасует как при игре в мус. Тогда вдохновение покидает его, и он бормочет себе иод нос или пишет газетные статьи. Зато дамы никогда не насуют. Дамы – это бездонный мешок прозы, кофе, стихов и молока.

– Принесите двойной кофе с молоком.

Молодые люди из провинции теперь уже не осмеливаются разыгрывать из себя мушкетеров и тратиться на угощение. Про себя они думают: хотите рюмочку шартреза? Я счастлив угостить вас, если позволите… Но они молчат как мертвецы и не слышат слов благодарности:

– Спасибо, моя прелесть…

Молодые люди из провинции, с тех пор как дон Мамед тихонько отошел в лучший мир, краснеют некстати и не заглядываются, как бы ненароком, на могучие обнаженные руки пожилых дам. Бедняги хотят быть столичными всезнайками, но остаются такими же, какими были в своей провинции: дисциплинированными, консервативными, льстивыми, учтивыми, прожектерами, попрошайками. В провинции пожилые дамы тоже иногда выставляют напоказ мощные обнаженные руки со следами оспенных прививок. Но они занимаются рукоделием, кричат на служанок, клянчат деньги у мужа, хранят домашнее имущество и жиры, выступают распорядительницами вещевой лотереи и состязаний в канасту [6] в пользу страдающих за железным занавесом и беззастенчиво льстят всем, кому придется.

Молодые люди из провинции уже не делают над собой усилий. Зачем тратить энергию?

– Если бы вы одолжили мне энергии!

– Нет, дружище, самому нужна; поищите в другом месте, может, найдете.

Дамы с мощными руками при малейшем беспокойстве ревут как бизоны.

– Бррр…

У дам с руками размером в полуостров лезут волосы. Тут уж ничем не поможешь. Если вас бог наградил волосами, пусть хранит их святой Петр. А кто облысел, пусть купит себе парик цвета красного дерева.

– Итак, вы в столице, а? – Да, как видите…

– Недурно!

Иногда вместо этой фразы произносится другая:

– Вот что я вам скажу, и вполне серьезно – Флобер… Ладно, лучше промолчать!

Молодой человек из провинции начинает думать о Флобере, но путает его с Бальзаком.

– Нет, нет, с автором «Красного и черного».