Монмартрская сирота, стр. 23
При этом он, как и все канадцы, был крайне религиозен и догматичен.
Последнее не раз было причиной легких разладов между ним и Колибри, которую он тщетно пытался обратить в свою веру.
— Послушайте, мадемуазель Колибри, — говорил он, — нет ничего хуже, как быть неверующим.
— Вы, значит, находите меня гадкой? — спрашивала она.
— Боже сохрани! Вы самое милое существо не только в нашей пустыне, но и на всем свете.
— В таком случае, зачем же вы…
— Вам ведь известно, что я родом из прихода святого Бонифация, что близ Виннипега… На всем земном шаре нет более католической местности, чем наша! Что сказали бы наши старики, если бы я попросил у них разрешения вступить в брак с еретичкой…
— Тогда, мой дорогой Жако, не женитесь на мне!
— Но ведь мы уже обручены!
— Ну так не будем обручены!
— Я согласен скорей тысячу раз умереть… Я вас люблю… и не на словах только… Стоит вам пожелать, и я готов пожертвовать всем… Дать себя привязать к столбу пыток… Позволить снять с себя скальп…
— Зачем же тогда вы мучаете меня своими приставаниями, чтоб я шла скучать на проповеди вашего ксендза?
— Нехорошо жить без религии. Мне хочется, чтоб у вас был какой-нибудь культ.
— Но ведь он у меня есть. Разве я не обожаю лучезарное солнце, лучи которого лелеют наши прерии и дают жизнь моим любимым цветам! Разве я не преклоняюсь перед природой с ее огромными девственными лесами; птицами, увеселяющими своим пением мою жизнь; насекомыми, которые кажутся мне живыми цветами! Разве я не восторгаюсь бесконечной ширью голубого неба и мерцающими на нем звездами… Нашими озерами… нашими реками… водопадами! Разве я не боготворю безграничную свободу, которую не променяю ни на какие проповеди!
Так они обычно спорили до тех пор, пока Жако, побежденный, не садился в отчаянии на коня и, опустив поводок, подолгу бесцельно бродил по полям.
Глядя на него, можно было вообразить, что человек этот решается на какой-нибудь отчаянный шаг.
Ничуть не бывало.
К вечеру он спокойно возвращался домой с огромным букетом самых красивых и редких цветов и преподносил их уже давно поджидавшей его Колибри, которая делала при этом вид, будто встретилась с ним случайно у ворот фермы.
— Простите, мадемуазель Колибри, что я доставил вам столько неприятностей, — каялся Жако.
В знак примирения она дружески протягивала ему руку, и размолвка забывалась до нового спора.
ГЛАВА XVI
Между Элизой и Стальным Телом устанавливались все более и более тесные отношения, не переходившие, однако, границ дружбы.
Тысячи мелочей сближали их ежечасно, и, сами того не замечая, они стали почти необходимы друг другу.
Оба они были молоды, красивы, честны, смелы и решительны; оба были совершенно незнакомы с жизнью и потому не задумывались о том, к чему может их привести нарождающееся чувство, которое становилось все глубже и глубже.
Стальное Тело с удивительными для этого грозного авантюриста тактом и деликатностью умел смягчить горе Элизы и, несмотря на то что вырос среди бандитов, обладал настолько чуткой, отзывчивой душой, что всегда угадывал настроение молодой девушки.
Он не пытался ее утешать. Он лишь проникся ее страданиями и с родственным участием выслушивал горькие жалобы бедного ребенка, так варварски разлученного с родителями.
И Элиза вволю плакала, изливая душу перед этим незнакомцем, ставшим вдруг для нее самым близким и надежным другом.
Она положительно не узнавала в этом добром, мягком и нежном молодом человеке того грозного ковбоя, которого она видела среди порохового дыма окровавленным и беспощадным.
Только изредка, когда у него загорались глаза и раздувались ноздри при каком-нибудь воспоминании о своей прежней жизни, полной невзгод, она узнавала прежнего Стальное Тело.
Иногда приходилось укрощать дикую лошадь или бешеного быка, к которым никто не дерзал приблизиться.
Он бросался тогда с ловкостью гимнаста на спину неоседланного и невзнузданного коня, колол его шпорами, сжимал ему бока богатырскими коленями и в конце концов приводил его вспенившимся и полумертвым от страха и усталости, но зато кротким и послушным, как жеребенок, выросший в манеже.
С еще более поразительной отвагой, ловкостью и силой справлялся он с бешеным быком, который после нескольких головокружительных туров и отчаянных прыжков, ошеломленный, останавливался и застывал на месте, внезапно успокоившись.
Совершив подобный подвиг, Стальное Тело как ни в чем не бывало и без малейшей рисовки скромно занимал свое место возле девушки, которая не могла скрыть восхищения.
Стальное Тело пережил тяжелое прошлое. Было бы, однако, ошибкой думать, что оно наложило на него печать грусти и сделало его менее жизнерадостным.
Наоборот, это был чрезвычайно веселый малый, живой и остроумный, настоящий парижский гаврош с легкой примесью некоторых черт янки.
Однажды Элиза спросила, откуда у него такое чисто французское произношение.
— У вас такой акцент, точно вы воспитывались во Франции, — заметила она.
— Я приобрел его, живя среди французских матросов, — ответил он, улыбаясь.
— Вы, значит, были моряком?
— Каких только профессий я не перепробовал!.. Где только я не бывал!.. Даже во Франции… даже в Париже!..
— Но сколько же вам тогда лет, Эдуард?
Все, кроме Элизы, называли его Стальным Телом (прозвище, данное ему индейцами и ковбоями), лишь Элиза называла его Эдуардом, его настоящим именем.
При этом вопросе лицо его затуманилось и светлые глаза подернулись дымкой:
— По правде сказать, я не знаю точно своего возраста. Быть может, мне двадцать два года, а может быть, двадцать пять… Мне об этом никто никогда не говорил.
— Вы имеете несчастье быть…
— Сиротой? Хотите вы сказать. И об этом я ничего не знаю. Знаю только, что не помню своей семьи с раннего детства.
— О как, должно быть, больно не знать родительской ласки с нежного возраста?
— Да, это тяжело.
— Итак, вы не знали ни отца, ни матери?
— Напротив! Я их слишком хорошо знал!.. Но действительно ли была мне матерью эта вечно пьяная старуха, шатавшаяся по всем притонам… Действительно ли был моим отцом этот старый негодяй, до того пропитанный алкоголем, что мог бы воспламениться, неосторожно приблизившись к огню…
Я смутно припоминаю эту парочку, влачившую существование в грязной конуре одного из беднейших кварталов Нью-Йорка. Достойные супруги проводили все время в драках, работая ровно столько, сколько необходимо, чтоб раздобыть себе выпивку, и очень мало заботились о пропитании живших с ними четырех или пяти мальчишек, моих сверстников. Помнится мне, что старика звали Сильвер (серебро); о какая ирония! Меня называли Эдуардом или короче Недом. Я питался овощами и остатками кушаний, которые собирал на свалках, изредка лишь запивая их стаканом скверной водки, подносимым мне стариком или старухой.
— Это ужасно! — вскрикнула Элиза.
— Мне было всего лишь четыре года, когда меня стали приучать к воровству, заставляя брать пример со старших братьев, которые, несмотря на детский возраст, в совершенстве владели своим ремеслом. Я плохо справлялся с подобной работой, но мои почтенные старики приписывали это тому, что я слишком молод, и не теряли надежды сделать из меня ловкого вора.
— Но им, конечно, не удалось совратить вас с истинного пути? — спросила она его дрожащим голосом, полным сочувствия.
Он улыбнулся и продолжал свой рассказ:
— С робостью приступил я к краже съестных припасов, выставляемых у входа в магазины… Я был красивым, розовощеким, белокурым мальчуганом и не внушал никому подозрений… Я «подчищал» всюду понемногу и возвращался домой с полными карманами разного товара. В награду и в виде поощрения я получал стакан виски.
— Это безобразие! — возмущалась Элиза.
— Я уже начинал входить во вкус этой ужасной жизни, — продолжал Стальное Тело, улыбаясь, — когда, к счастью, одно незначительное обстоятельство вырвало меня из окружающей обстановки.