Даурия, стр. 46
X
В станице Чалбутинской, на Аргуни, замужем за казаком Меньшовым, жила дочь Андрея Григорьевича Марфа. На рождестве Роман с дедом собрался к ней в гости. Сивача и Гнедого запрягли в размалеванную цветами кошеву. Роман нарядился в отцовскую, крытую темно-синим сукном борчатку, закутал горло в полосатый, с радужными кистями шарф, концы которого заткнул за кушак.
В подметенной по-праздничному ограде суетившийся у кошевы Северьян, любуясь на сына, ухмыльнулся:
— Смотри, с невестой не заявись. Девки там разлюли малина.
— А что, со мной он не пропадет! — молодецки притопнул ногой Андрей Григорьевич, подмигивая Роману. — Живо самую хорошую скрутим. Теперь не прозеваем, как думаешь? — хитро подмигнул он Роману.
Роман отвернулся и почувствовал, что кто-то с новой силой сдавил его сердце. Северьян то ли не расслышал слов Андрея Григорьевича, то ли решил пропустить их мимо ушей, но Роман в душе был ему благодарен, что он не отозвался на эту шутку.
Выехали на солнцевсходе. Над поселком тянулись в небо столбы дыма. Солнце вставало над седловиной хребта в белом морозном кольце. Гребни сугробов нежно розовели. У Драгоценки в черемухах и тальниках висела пушистая кухта, тянул с низовья резкий ветерок-хиус.
Андрей Григорьевич, одетый поверх полушубка в козлиную доху, пытался руками в двойных рукавицах поднять воротник дохи и схорониться от хиуса. Грузно ворочаясь и кряхтя, он тщетно теребил воротник негнущимися руками, но одолеть не мог. Тогда, удрученно крякнув, он попросил:
— Подыми мне ворот, Ромаха… Хиус… до костей проняло.
Роман попридержал коней, повернулся к нему. Лицо старика побелело, на бороде серебрился иней, а на ресницах стыли надутые ветром бусинки слез. Подымая воротник, Роман пошутил:
— Скис? Только за огороды выехали, а отмахать надо тридцать верст с гаком. Может, домой вернемся?
— Не дури, не дури, — закрутил бородою Андрей Григорьевич. — Засмеют нас, ежели воротиться.
— А не замерзнешь?
— Теперь меня из пушки не прошибешь. Только вот оно сидеть неловко. Сена ты мало в кошеву набил.
— Накутал ты на себя много, оттого и неловко.
— Накутал, накутал… Поживи с мое, не столько накутаешь. Я, слава Господу, до восьмидесяти пяти дожил. Погляжу вот Марфу с внучатами, а там оно и помереть можно.
— Чего помирать, живи, пока живется.
— Поживешь! — процедил сквозь зубы Андрей Григорьевич и гневно запахнул потуже доху. — Женишься вот, возьмешь, прости Господи, вертихвостку какую-нибудь. Живо на тот свет угонит.
— А может, не женюсь, холостягой лучше, забот меньше.
Андрей Григорьевич закипятился пуще прежнего:
— Не дело говоришь… Какой из тебя, из неженатого, толк. Наш улыбинский род старинный, не женишься — конец ему выйдет. Выхватим в Чалбутинской деваху — первый сорт, — причмокнул старик губами, — заявимся домой, скажем отцу: играй свадьбу — и никаких! Хоть на свадьбе твоей в последний раз отгуляю.
Роман не ответил. Хотя он и меньше теперь тосковал о Дашутке, но забыть ее, выкинуть навсегда из сердца не мог. Он свистнул, взмахнул бичом, и кони броско ринулись вперед. Кошева покачивалась, как люлька. Пели бесконечную однообразную песню полозья. Андрей Григорьевич поворочался, покряхтел, привалился поудобней к задку и затих. Ездою навеяло легкие, текучие думы. Не тревожа и не печаля, плыли они одна за другой, как плывут по тихой воде облетевшие листья в осенний безветренный день. Думал, погоняя коней, и Роман. Он поглядывал по сторонам, примечая мимоходом и каждый кустик и каждый ухаб на дороге, как человек, который собирался еще много раз пройти и проехать по этим местам.
На перевале сонно никли в сугробах березняки, стояла невозмутимая тишина. За поворотом у просыпанного кем-то на дороге овса кормились серые куропатки. Они близко подпустили к себе кошеву. Потом тревожно крикнули и все разом рассыпались в придорожных кустах. На снегу дорожной обочины осталась узорная строчка следов.
— Куропатки! — крикнул Роман, жалея, что не случилось при нем ружья.
— Куропаткин? — не понял его вздремнувший Андрей Григорьевич. — Какой Куропаткин?
— Генерал Куропаткин. Не знаешь? — усмехнулся Роман. — Укачало? На куропаток наехали, чуть не потоптали.
В Чалбутинскую приехали после полудня.
Над Аргунью, застилая китайский берег, лежала белесая полоса тумана. Дорога оборвалась вниз, запетляла по балке. В устье балки смутно маячила городьба, желтели ометы соломы. По узкому переулку выехали на широкую накатанную улицу, повернули по ней вверх. Роман подбоченился, взбил набекрень барсучью папаху, натянул покрепче вожжи. Кони, зачуяв близкий отдых, перешли на крупную рысь… С гулким цокотом секли копыта обледеневшую дорогу. Едва проехали церковь с зелеными луковицами куполов, как старый Сивач повернул налево, к знакомым воротам.
Гостей увидели. На крутое крыльцо выбежал в красной рубахе Лука Меньшов. За ним высыпала орава дочерей. Самая расторопная, в накинутом на плечи пуховом платке, распахнула ворота:
— Въезжайте, въезжайте…
С крыльца басовито откликнулся Лука:
— Милости просим. Подворачивайте поближе к крыльцу. Да никак сам тесть приехал? Вот радость-то…
Лука подбежал к кошевке, вцепился в козлиную доху Андрея Григорьевича, помог ему подняться.
— Ну, здравствуйте! — отдышавшись, проговорил поставленный на ноги старик.
— Здорово, здорово! — Лука обнял его, и они троекратно расцеловались. От Луки изрядно разило ханьшином. Пожимая Роману руку, он оглядел его с головы до ног и удивленно произнес: — Экий ты, паря, вымахал. Молодцом, молодцом…
— Однако, давай, зять, веди нас скорее в дом. Заколел я, — переминаясь с ноги на ногу, сказал Андрей Григорьевич.
— Экий я недогадливый! — хлопнул себя по лысине Лука. Он подхватил тестя под руку. — Пойдем, пойдем. — Потом оглянулся на дочерей и властно прикрикнул: — Клавка! Коней распряги, да живее!
В жарко натопленной кухне, поправляя на ходу чуть тронутые сединой волосы, встретила гостей Марфа Андреевна.
— Раздевайся, батюшка… И как это вы надумали? Мы вас ждали, ждали, да ждать перестали.
— Надумаешь, ежели дочь про отца забыла. Заявились вот, — обрывая с усов и бороды ледяные сосульки, проворчал нарочито строгим голосом Андрей Григорьевич.
Марфа Андреевна сметала с отцовских катанок снежный бус и оправдывалась:
— Не до гостей нам было. Запутались тут совсем. Назара-то у нас по осени на службу взяли. Только вырастили, женить собрались, а его, голубчика, и забрили.
— Что ж, на то мы и казаки. Даст Бог, героем вернется, ежели в меня вышел, — сказал Андрей Григорьевич и потрогал приколотый на груди Георгий.
Из горницы с рюмками на подносе и с пузатым графином в руке вышел, покачиваясь, Лука:
— Ну, как, тестюшка, хлопнем с холода?
Андрей Григорьевич покосился на дочь:
— Уж не знаю, пить ли?
Марфа Андреевна рассмеялась:
— Вот еще новости! В гостях да не выпить.
Поднося налитую с краями рюмку к губам, Андрей Григорьевич приосанился, построжал лицом и громко поздравил:
— С праздником вас, с Рождеством Христовым.
— Пей, пей на здоровье. Да закусить милости прошу.
Лука повел гостей в горницу, свежевыбеленную, застланную домоткаными половиками. Тестя он усадил на широкую, крашенную охрой скамью с резной спинкой, под портрет генерала Скобелева на белом коне. И начались у них бесконечные разговоры про всякую всячину. Пока Марфа Андреевна, гремя посудой, набирала на стол и расспрашивала Андрея Григорьевича про Василия, Роман ходил от простенка к простенку, любуясь семейными карточками Меньшовых. Изредка он косо взглядывал на себя в стенное зеркало, верхняя половина которого была украшена нарисованной по стеклу китаянкой с высокой прической и веером в руке.
После обеда, отдохнув, Андрей Григорьевич и Лука ушли догуливать по родне. Следом за ними принарядилась и ушла Марфа Андреевна. В доме остались старшие дочери Меньшовых — Клавка и Настя. Убравшись со скотиной и перемыв посуду, девушки стали собираться на вечерку. Клавка спросила Романа: