Даурия, стр. 189

— Так, так… — выслушав его, забарабанил Василий Андреевич пальцами по столу. — Как же это думаешь ты помирить батрака и хозяина, фабриканта и рабочего? Как ты помиришь у нас Алеху Соколова и Архипа Кустова, Семена Забережного и Сергея Ильича? Какими посулами отделаешься от вдов и сирот, которых наделали и пустили по миру господа белопогонники? Дадите вы этим сукиным детям по загривку. Ну, а дальше что? Прямо присоединиться к нам вы не собираетесь. Поторговаться еще хотите. А торговаться-то мы с вами и не будем. Простить тех, кто заблуждался по несознательности, кто не порол и не расстреливал наших отцов и братьев мы можем. Но жить по старинке не собираемся. На этот счет у нас давно все взвешено и обдумано. А вам я скажу вот что: если вы действительно поняли, что с Семеновым вам не по пути, милости просим к нам. Ничего вам худого не сделаем. Ну, а насчет каких-нибудь взаимных уступочек — забудьте и думать.

— С Семеновым-то мы, верно, обожглись, — насупив брови, буркнул Капитоныч, — а обжегшись на молоке, дуешь и на воду, — доверительно улыбнулся он Василию Андреевичу. — Я это к тому клоню, что и к вам подаваться боязно. Как бы, думаем, и тут промашки не получилось. У нас ведь какое ни на есть, а хозяйство. С жиру мы, конечно, не бесимся, но голодными не сидим. А свяжись с вами, вы и скажете: твое — мое и ваше — наше. Вот она в чем закавыка-то!

Журавлев и Бородищев рассмеялись, а Василий Андреевич подался всем туловищем вперед и дружески похлопал Капитоныча по колену.

— Ты, я, брат, вижу, себе на уме. Правильно! Режь, что думаешь, не стесняйся! Только бояться таким хлеборобам, как ты, нечего. Ничего отнимать у вас мы не собираемся. А когда покончим с белогвардейцами и интервентами, вместе с вами будем думать, как лучше построить новую жизнь. Только своей руководящей роли в борьбе за эту жизнь наша партия никаким каргиным и кибиревым не отдаст. Пусть уж они в овечьи шкуры не рядятся.

— Значит, ни коня, ни старухи моей отнимать у меня не собираетесь? — пошутил довольный Капитоныч.

— Нет, владей ими сам!

— Ну, а как насчет Бога? Веру-то в него отмените, что ли?

— Тоже не собираемся. Вера в Бога — это личное дело каждого. Если веришь, молись себе на здоровье. Руки, ноги тебе за это никто не отрубит.

— Ну, спасибо, Василий Андреевич! Разъяснил ты нам всю арифметику от корки до корки. Вот, если говоришь ты святую правду, значит мозгами пошевелить нам ой как надо! Хорошо бы тебе и с другими из нашего брата так потолковать. А то ведь народ мы неграмотный, вертят нами Каргин да Кибирев как хотят. Затеяли они переворот, много казаков из тех, кто победней, на это дело подбили, а куда целятся — не поймешь. Надо бы тебе поговорить с ними. Тогда бы уж, если отрубили, так раз и навсегда.

— Поговорить, конечно, следовало бы. Но ведь к вам приедешь, а вы, чего доброго, к Шемелину на исповедь потащите, — улыбнулся Василий Андреевич, довольный тем, что Капитоныч наконец проговорился.

— Да что ты, паря! Разве креста у нас на вороте нет? — с жаром сказал Капитоныч, а другой дружинник поддержал его, решительно заявив:

— В обиду не дадим, будь покоен. Приезжай.

Василий Андреевич незаметно подмигнул Журавлеву и стал расспрашивать Капитоныча и его спутников, где стоит дружина в Нерчинском Заводе, как туда можно пробраться и где устроить свидание. Выяснив все интересующие его подробности, спросил в заключение, все ли дружинники знают о готовящемся перевороте.

— Нет, в первой сотне, где богач к богачу, ни одна душа не знает. Там ведь Дорофей Золотухин, а его мы потрухиваем, — ответил Капитоныч.

— Хорошо. Тогда вы на минутку выйдите, Михаил Капитоныч, — сказал Василий Андреевич. — Посоветуемся и быстренько дадим наш ответ.

Когда парламентеры вышли, он сказал Журавлеву и Бородищеву:

— Очевидно, придется ехать, товарищи. Дело опасное, связанное с большим риском, но я обязан поехать как большевик и как земляк этих людей. Попытаюсь оставить Каргина и Кибирева на бобах — переманить большую часть дружинников к нам.

— Пропадешь, Василий, ведь ехать надо к черту в пекло, ты подумай об этом, — сказал Журавлев. — Напишем лучше письмо. Гарантируем им полную безопасность и предложим переходить к нам.

— Письмо попадет Каргину и Кибиреву, а они его постараются никому не показать. Нам же нужно раскрыть глаза рядовым дружинникам, раскрыть вопреки их эсерствующим главарям.

— Тогда уж давай лучше я поеду, — предложил Бородищев.

— Этим мы ничего не выгадаем. Ты нужен здесь не меньше, чем я. Кроме того, в орловской дружине я знаю людей почти наперечет, а это чего-нибудь да стоит.

После долгих споров Василий Андреевич настоял на своем. Парламентерам решено было сказать, что партизанские представители постараются пробраться в Нерчинский Завод в ближайшие два дня, но кто именно будут эти представители, решили, ради предосторожности, не говорить. Затем их пригласили обратно в горницу, и уже не Василий Андреевич, а Журавлев объяснил им:

— Предложение ваших закоперщиков о встрече принимаем. Самое позднее через два дня наши представители прибудут в Нерчинский Завод. Остановятся они там, где вы сочтете удобным. Думаем, что никакого предательства не произойдет. В противном случае никого потом из вашего брата в плен брать не будем.

Дружинники выслушали его и были заметно разочарованы, что приедет кто-то другой, а не Василий Андреевич.

XXX

Утром Журавлев позвал к себе Романа и Лукашку Ивачева. Усадив их рядом на диван, прошелся по горнице от стола к порогу и спросил, умеют ли они носить офицерские погоны.

— Можно попробовать, — ответили они и понимающе переглянулись.

— Тогда, значит, произвожу вас в сотники. Поручается вам опасное и ответственное задание. Василий Андреевич едет на тайные переговоры в Нерчинский Завод, битком набитый японцами и семеновцами. Будете сопровождать его. Отберите по своему усмотрению человек тридцать что ни на есть ухорезов и отрепетируйте все так, чтобы комар носу не подточил. За сохранность Василия Андреевича отвечаете собственными головами. Понятно?

— Понятно, — ответили они.

— Тогда начинайте действовать. Для подготовки даю вам ровно сутки.

Когда они вышли из штаба на залитую солнцем снежную улицу, Лукашка с восхищением сказал:

— Ну и дядька, паря, у тебя! Вон на какую штуковину решился. Как подумаю — мороз прошибает. Держись давай теперь!

Назавтра во второй половине дня с Урова по дороге на Нерчинский Завод ехал немолодой и суровый по виду полковник, сопровождаемый небольшим эскортом. Это был Василий Андреевич, чисто выбритый и даже надушенный. Был одет он в расшитые бисером оленьи унты и в крытый синим сукном полушубок, отороченный сизой мерлушкой. Алый с золотым позументом башлык развевался у него за плечами, медвежья папаха была надвинута на самые брови. В кармане у него лежали документы на имя командира особой кавалерийской бригады полковника Белокопытова, за три дня до того убитого партизанами в ночном бою на Унде. Молодцеватые сотники в ослепительно белых папахах держались на подобающем расстоянии от него и, отчаянно дымя душистыми папиросами, сдержанно переговаривались. Здоровенные и чубатые, как на подбор, казаки на светло-гнедых конях, обвешанные патронташами и гранатами, не жалея глоток, лихо, с присвистом пели:

Когда проезжали попутные заимки и села, жители разглядывали их и судачили:

— Видно, новая часть какая-то. Вишь ты, как смело едут. Здешних-то партизаны давно отучили с песнями ездить.

Верстах в десяти от Нерчинского Завода по обеим сторонам дороги начались густые, осыпанные инеем кустарники. Дорога, делая крутые зигзаги, пошла в косогор к перевалу, розовому от вечернего солнца. Роман и Лукашка, а за ними и все остальные приумолкли, внутренне подобрались. Один Василий Андреевич невозмутимо посасывал трубку, изредка поворачивал голову и оглядывал их насмешливо прищуренными глазами.