Даурия, стр. 166
— Катись-ка ты, Малайка, подальше! Нечего к парню вязаться.
Малай показал юнкеру язык, обругал его по-татарски и ускакал. В сумерки южнее поселка Байкинского на передовой партизанский отряд нарвались убегавшие из Мунгаловского семьи Архипа Кустова, Платона Волокитина, Серафима Каргина с ребятишками, Дашутка с Веркой и многие другие.
Завидев скачущих им навстречу партизан, беженцы решили, что пришел их последний час. Бабы и девки начали молиться Богу, ребятишки заплакали, стали зарываться под подушки и узлы с одеждой.
Татарин Малай очутился около беженцев одним из первых. Раньше, работая в старательной артели, он часто бывал в Мунгаловском. У Кустовых, Волокитиных и Барышниковых часто покупал для артели муку и мясо и знал каждого человека в этих семьях.
— Э, мунгаловские барыни-сударыни! — скаля зубы, воскликнул он, подскакав к беженцам. — Куда это вы побежали?
— В гости поехали, а не побежали, — смело ответила ему Дашутка.
— Где же это нынче престольный праздник? Не слыхал, не знаю. Скажи лучше, что удираете, барыни-сударыни. Мы вам за это секим башка устроим.
— Зачем же ты баб, Малай, пугаешь? — прикрикнул на него один из партизан.
— Зачем пугаю? А ты знаешь, что эта за мадамы? Это мунгаловские буржуйки. От нас бегут, собачья кровь.
— А кони-то у них добрые, — сказал тогда партизан на сивой низкорослой кобыленке. — Я свою сивуху вот на этого воронка сменяю, — показал он на каргинского коренника.
— А я своего кабардинца без придачи тебе, девка, за твоего гнедка отдам, — обратился к Дашутке чубатый скуластый парень и спрыгнул с седла.
— Правильно. Раз это буржуйские кони, бери, ребята, какой кому нравится. Хозяева у них небось в белых ходят.
— Все в белых. Верно, — подтвердил Малай.
Скоро лучшие кони беженцев были выпряжены. Партизаны заседлали их и, оставив взамен своих выморенных переходами сивух и саврасок, ускакали дальше.
— Что же теперь делать будем? — спросила Серафима Дашутку. — Одни коней взяли, другие и нас порешить могут.
— Домой надо ехать. Давайте запрягаться и поедем, — сказала Дашутка.
В это время показались главные силы полка. Кузьма Удалов подскакал к беженцам, спросил:
— Это что за табор, гражданочки?
— От вас бежали по дурности, да на вас же и нарвались, — сказала Дашутка.
— А что ж от нас бегать? С бабами мы не воюем.
— Да ведь про вас всякое наговорили. Вот мы и поверили.
— Коней у вас уже подменили, что ли?
— Подменили ваши, которые передом ехали.
— И правильно сделали. В другой раз бегать не будете. Возвращайтесь-ка поживее домой, лучше будет, — посоветовал им Кузьма и уехал, сопровождаемый ординарцами.
Причитая и охая, ругая самих себя, принялись женщины запрягать оставленных им лошадей. Добротная казачья сбруя приходилась не по плечу этим богоданным одрам, хромым и костлявым. Хомуты были велики или тесны, а на подпругах седелок, чтобы застегнуть их, приходилось прокалывать новые дыры. Партизаны проезжали мимо и, догадываясь, в чем дело, беззлобно подшучивали над женщинами:
— Добегались…
— С чего это в цыганы-то записались?
— Всучили вам кляч, нечего сказать! На себе их теперь потащите.
Было уже совсем темно, когда поравнялась с беженцами сотня Романа.
— Что за люди? — окликнул он женщин, остановив коня, и услыхал в ответ обрадованный голос Дашутки:
— Роман!
Она кинулась к нему, счастливо всхлипывая и поправляя платок на голове.
— Ты откуда тут взялась?
— Ой, и не спрашивай лучше, Рома. От вас, бабы глупые, убегали. Да и я за ними увязалась… Ох, и натерпелись мы страху-то! Малайка зарубить нас хотел, да другие, спасибо им, не дали. А вот коней у нас всех подменили.
— Ну, это не беда. Других наживете, — черствым голосом сказал Роман, недовольный тем, что Дашутка оказалась среди беженцев. — И с чего это ты бегать вздумала? Денег много накопила? Бегать от нас нечего, мы не звери какие-нибудь.
— И не побежали бы, да в поселке такое содеялось, что лучше и не говорить. Вас теперь многие пуще огня боятся.
— С чего же это?
— А ты разве ничего не слыхал? Ведь твоего отца зарубили и всех низовских фронтовиков.
— Отца убили? — качнулся Роман в седле, как от удара, и на засыпанном звездами небе не увидел ни одной звезды. Судорожно глотнув воздух, спросил: — Кто убил-то?
— Каратели к нам приходили. Сергей Ильич им и выдал всех, на кого зуб имел. А на твоего отца он из-за тебя крепче всех злобился.
— Вот это обрадовала ты меня! — проговорил Роман и с ненавистью взглянул на юнкера, которого все еще возил за собою. — Раз съели отца и фронтовиков, пусть и от нас теперь пощады не ждут!..
В это время к нему подошла Серафима Каргина:
— Здравствуй, Роман Северьяныч.
— Здравствуй. Значит, съели твой муженек и Сергей Ильич моего отца? Ну, да ничего. За нами не пропадет.
Серафима затряслась от страха, не зная, что сказать ему. Но ее выручила Дашутка:
— На ее мужа ты зря несешь, Роман. Без него это все случилось. Он с дружиной на Мостовку ходил. А когда вернулся и узнал, то Сергея Ильича нагайкой избил и выручать арестованных погнался. Только не успел, опоздал. Их каратели прямо на дороге в Верничной пади порубили.
— Врешь, поди, все?
— Вот те крест, правда, — перекрестилась Дашутка и начала рассказывать, как происходило дело. Успокоенная Серафима с благодарностью глядела на нее.
— Ну, ладно, — сказал Роман Дашутке. — Собирайтесь и поезжайте домой. Дома вас никто не тронет… Васька, — позвал он ординарца, — держись с этим юнкером подальше от меня, а то я ему очень просто могу голову смахнуть. Сделается он «его благородием» и станет собакой почище своего отца…
Всю ночь не выходили из головы его мысли об отце. Обидно, глупо погиб бедняга. И навсегда осталось теперь загадкой, кем был отец для него — врагом или другом. Все партизаны говорили про него, что пошел он, конечно, в дружину не по своей охоте. Но сам Роман сомневался в этом. Зимой отец уговаривал его не возвращаться в лесную коммуну, а идти на поклон к атаману. Судя обо всем по настроениям своих посёльщиков, верил тогда отец, что народ стоит за Семенова, что Роман ошибся, связав свою жизнь с большевиками. Может быть, с такими же настроениями пришел он и в дружину. Может быть, именно потому и не сдался он в плен партизанам под Мостовкой. И если, было это так, то вдвойне ужасной была гибель отца. Не было и не могло быть тогда у него той опоры в душе, с которой смело умирают в семеновских застенках большевики и люди, горячо сочувствующие им.
XVI
Никифор и Арсений Чепаловы послушались отца и решили отстать от дружины. Выждав, когда Каргин с дружинниками оставили поселок, они запрягли в тарантас и бричку две пары лучших своих лошадей и пустились в бега. Сергей Ильич и Арсений ехали в тарантасе, а Никифор с двенадцатилетним сыном Пашкой в бричке.
Отъехав верст десять на юг от Мунгаловского, они услыхали впереди орудийную стрельбу. Ехать дальше было явно рискованно. В полной растерянности остановились они на дороге, не зная, что предпринять.
— Худо дело, — сказал Сергей Ильич. — И дернул же нас черт замешкаться. Прямо ума не приложу, куда теперь путь держать.
— А давайте махнем в Синичиху, — предложил Никифор.
Сергей Ильич подумал и согласился.
Синичихой называлась узкая горная падь к юго-востоку от Мунгаловского. Со всех сторон Синичиха была сдавлена крутыми, красными от залежей охры сопками. Непрерывной лентой тянулся в ней черный дремучий колок. Колок был заболочен бьющими во многих местах из сопок ключами… В самой вершине, где сбегались в падь глубокие, как овраги, распадки, у колка, стояла заимка мунгаловских богачей Барышниковых.
Перевалив через высокий Услонский хребет, Чепаловы в сумерки приехали на заимку. На заимке ухаживали за скотом барышниковские работники — старик Самуил Кобылкин и подросток Гришка Тяпкин.