Даурия, стр. 12

— Смотри магазин не проморгай, — подзадорил Платон.

— Завтра ужо съезжу, поторгуюсь с вдовой. Дорожиться не станет, так сладимся.

Утром Сергей Ильич стал собираться в Нерчинский Завод. Выкатив из-под навеса лакированный тарантас, принялся он мазать колеса. Никифор, позвякивая наборной уздечкой, пошел на выгон привести для поездки коня. Сергей Ильич глуховато буркнул ему вдогонку:

— Поскорее ходи, а то ночевать в Заводе придется.

Спутанные ременными путами рабочие чепаловские кони паслись за Драгоценкой в неглубокой лощине. Никифор поймал вороного гривастого иноходца, уселся на него верхом и тряской иноходью припустил в поселок. Когда подъехал к Драгоценке, из буйно цветущих кустов черемухи его окликнули. Голос был робкий и звонкий:

— Отец родной, не дай погибнуть.

Никифор придержал иноходца. Густые черемуховые кусты никли над светлой водой, осыпанные пахучим цветом. В них нельзя было ничего разглядеть.

— Экая чертовщина. Померещилось, что ли? — Никифор выругался вслух и тронул было коня. Из кустов крикнули снова:

— Дай хлебца, родимый.

— А ты кто такой? Хлеба просишь, а глаз не кажешь.

Тогда из белого разлапистого куста робко вылез немолодой человек в серой куртке, обутый в рваные стоптанные коты. Бесшумным кошачьим шагом ступал он по росной траве. Человек был кривой на один глаз, лицо его было в жесткой рыжей щетине.

«Ага, беглый, — сообразил Никифор, — забарабать разве голубчика? Только оно ведь боязно. У него, у черта каторжного, зараз нож припрятан. Да, может, он и не один тут, — покосился Никифор на кусты. — Не из тех ли он, которые из Зерентуя убежали? Надо поскорее убираться, а то, если он не один, они меня живо ухлопают».

Каторжник зорко глядел на него глубоко впавшим здоровым глазом. Никифор решился тогда на другое. Он добродушно улыбнулся:

— Хлеба, говоришь?

Каторжник кивнул непокрытой стриженой головой.

— Век за тебя, родимый, буду Бога молить.

— Нет у меня, паря, ничего с собой. Если хочешь, так подожди. Я тебе с ребятишками из дома отправлю.

— Пожалуйста, отец родной… Ноги меня не несут. Трое суток маковой росинки во рту не было.

— Давно убег-то? — поинтересовался Никифор.

— Да шестой день, никак.

— Куда путь держишь?

— В Костромскую губернию. Оттуда я. Охота, отец родной, на детишек перед смертью взглянуть.

— Ну, так жди… Ребятишки зараз тебе ковригу принесут.

— И сольцы бы, отец родной, щепотку.

— Можно и соли послать…

Едва Никифор рассказал о беглом Сергею Ильичу, как тот погнал его к атаману. Каргин собирался ехать на пашню. У крыльца стоял его оседланный конь. Выслушав Никифора, он недовольно выругался, схватил берданку и, вскочив в седло, приказал Никифору:

— Зови народ с Подгорной улицы, а я верховских подниму. — И, взвихрив пыль, наметом вылетел из ворот. Завидев его верхом на коне и с берданкой в руках, хватали казаки ружья и шашки, торопливо седлали коней. Скоро набралось у каргинского дома человек двадцать. Каргин приказал Иннокентию Кустову с половиной людей скакать вниз, выехать на Драгоценку в конце поселка и оттуда цепью двигаться вверх по речке. С остальными Каргин пустился прямо на указанное Никифором место. За огородами спешились и рассыпались по кустам с берданками наизготовку.

И беглый каторжник дождался. В кустах зашумело, затрещало. На затененной прогалине мелькнул казак с ружьем, за ним другой. Каторжник, раскаиваясь в своей доверчивости, метнулся вниз по речке. Кубарем скатился с берегового обрыва, под которым его поджидало еще двое беглых, вооруженных винтовками.

— Беда, Сохатый… Казаки. Бежать надо.

Человек, которого он назвал Сохатым, гневно ткнул его кулаком в затылок:

— У, кривая сволочь… Подвел нас…

Бежать они бросились на заречную сторону, где кусты были гуще. Кривой зашиб ногу о подвернувшийся камень и стал отставать. Видя, что товарищей не догнать, он решил спасаться в одиночку. Голоса преследующих раздавались совсем близко. Он упал и пополз затравленным волком, тоскливо озираясь по сторонам. В одном месте берега, размытом весенней водой, была узкая и глубокая расщелина. Над входом в нее висели паутиной корни подмытой ольхи. Кривой с трудом протиснулся в расщелину, затаился. В это время там, куда убежали его товарищи, раздался выстрел. Дрожа всем телом, он трижды перекрестился и принялся песком и старыми листьями засыпать вход в расщелину.

Уходивших вниз по Драгоценке каторжников первым увидел бывший в группе Кустова Никула Лопатин. Увидев их, он так перепугался, что камнем упал за куст и принялся шептать: «Пронеси, господи, пронеси, господи…» Каторжники пробежали в трех шагах от него, злые, готовые на все. Тогда Никула закричал и, не помня себя от страха, выпалил из дробовика. На выстрел подбежал к нему Иннокентий Кустов.

— В кого стрелял? — заорал он на Никулу.

— Двое, паря, с винтовками… Вон туда побежали. Чуть было один меня штыком не приколол. Ежели бы я не сделал ловкий выпад…

Но Иннокентий, не выслушав его, бросился дальше. За ним поспешили остальные казаки, каждому из которых Никула кричал, что его чуть было не закололи штыком. Выдумка насчет штыка ему понравилась. Скоро он сам поверил в нее и долго рассказывал потом встречному и поперечному, как ловко отбил берданкой направленный ему в брюхо штык.

Каторжники могли бы уйти, но их заметили ребятишки, толпившиеся на том месте, где спешились с коней казаки. Наткнувшись на ребятишек, каторжники приняли их впопыхах за взрослых, на мгновение в замешательстве остановились, а потом выругались и ринулись в сторону.

— Вон они!.. Вон они!.. — загалдели возбужденно ребятишки, показывая на перебегавших чистую широкую луговину каторжников. Подоспевший Иннокентий принялся с колена бить по ним. Каторжники спотыкались о частые кочки и бежали медленно. Впереди у них было непроходимое болото, но они не знали об этом. Казаки бросились в обход и скоро притиснули их к самой трясине, где и заставили залечь в высоких болотных кочках. Брать их казаки не спешили, а терпеливо дожидались, пока не выйдут у них патроны. Они лежали в прикрытии, курили и переговаривались.

А верхняя группа тем временем, прочесывая кусты, подошла к расщелине, где, согнувшись в три погибели, задыхался от сердцебиения кривой.

— Ну-ка, ткни сюда шашкой, — показал Платону на расщелину Каргин. Платон ткнул так удачно, что, вытащив шашку, увидел на конце ее кровь.

— Нашли тарбагана. Не уйдет, — оскалился Платон и скомандовал: — А ну, вылезай!..

Но кривой, у которого была проколота шашкой мякоть ноги, продолжал отсиживаться. Платон не торопясь вытер о траву шашку, сунул ее в ножны, подошел и ухватил беглого за ноги. С бесцельным и мрачным упорством цеплялся тот ободранными в кровь руками за корни ольхи. Платон разгорячился. Он рванул его так, что кривой моментально очутился на песке под ногами казаков. Окровавленный, перемазанный бурой глиной, плача от злобы и бешенства, поднялся кривой на ноги.

— Эх, дядя! Креста на тебе нет! — узнав Никифора, крикнул он плачущим голосом. Неожиданно рванувшись вперед, залепил он в усталое лицо Никифора обильным вязким плевком.

— Брось баловать, сволочь… Давай, Никифор, ремень… Его, псюгу бешеного, скрутить надо…

Кривого, с руками, связанными за спиной сыромятным ремнем, повели Платон и Никифор. На дороге повстречались им принаряженный Сергей Ильич и Алешка в тарантасе.

— Поймали? — спросил Сергей Ильич.

— Как видишь.

— Ну-ка, дайте взглянуть, что за птица?

— Погляди, погляди… Ваш крестник, можно сказать, — оскалил широкие зубы Платон.

Сергей Ильич грузновато перегнулся через крыло тарантаса, равнодушно оглядел кривого.

— Вишь ты, какой худущий и одноглазый. Злой, надо быть… Он не один, что ли, был?

— Нет, у него дружки оказались. Окружили их, да только взять не могут. У тех винтовки.

— Как бы они казаков пулями не переметили.