Даурия, стр. 117
С Лазо приехал и Василий Андреевич. К нему начали подходить желающие поздороваться земляки. Одним он крепко пожимал руки, с другими обнимался. Возле него стоял Федот и называл ему по фамилии тех, кого Василий Андреевич не мог узнать. Подошли к нему и Алешка Чепалов с Петькой Кустовым. «Ага, — злорадно подумал Роман, — заюлили перед землячком, не побрезговали, что каторжанином он был. То-то!» — и сердце его переполнилось гордостью за Василия Андреевича.
Скоро Роман подошел к Лазо, щелкнул каблуками и, взяв руку под козырек, поздоровался с ним.
— Здравствуй, здравствуй, Роман, — подал ему руку Лазо. — Что же ты дядю не встречаешь?
— Да ведь к нему сейчас не протолкнешься… А вы надолго к нам?
— Думаю, что заночуем у вас. Надо как следует с вашим полком познакомиться, рассказать ребятам, как и что у нас. — В это время к ним подошли Василий Андреевич и Федот. Узнав Федота, Лазо спросил его:
— А ты, Муратов, как здесь оказался?
— Решил поближе к своим держаться. Человек я сухопутный.
— Сухопутный-то сухопутный, а сюда, кажется, заливать любишь, — щелкнул Лазо пальцем по шее. — Слышал я, что тебе у моряков дисциплина не понравилась.
— Это враки, — ответил, краснея, Федот и поспешил убраться. Когда Лазо и Василий Андреевич зашли в палатку Филинова, Тимофей подозвал к себе Федота с Романом.
— Надо, ребята, того… ужин сварганить получше. Гости-то у нас вон какие. Ведь Василия Андреевича пятнадцать лет мы не видели.
— Это можно, — сказал Федот. — Надо барана добывать. Разреши мне отлучиться на часок, да коня твоего дай мне заседлать.
Тимофей разрешил, и через каких-нибудь десять минут Роман и Федот скакали степью на север. Ехали они к бурятам, которые кочевали со скотом в соседней долине. Подъехав к бурятским юртам, Федот, не слезая с коня, закричал:
— Эй, хозяева!
Из ближней юрты вылез седой бурят в синем засаленном тарлике, с трубкой в зубах. Следом за ним появилась старуха и краснощекая, пышущая здоровьем девушка. Девушка была в черной конусообразной шапочке с красной кисточкой на макушке. В ушах ее красовались золотые серьги, на груди переливчато сверкали разноцветные шарики бус. Увидев ее, Федот приосанился, почтительно обратился к старому буряту с просьбой продать барана.
— Пошто не продать, продать можно. Только, однако, деньги у тебя худые, парень.
— Отчего же худые? Деньги у меня на любой вкус имеются. Есть царские, керенские, читинские, — и Федот извлек из полевой сумки порядочную пачку денег. — Выбирай, какие нравятся.
— Давай, однако, керенские. Только не знаю, сколько и взять с тебя. Двести рублей, не дорого ли?
— Оно и дороговато, да уж ради знакомства так и быть, заплачу двести. Звать-то тебя как?
— Меня-то? Цыремпилом.
— А по отчеству?
— Папа Бадмай был.
— Ага, значит, Бадмаевич… Ну, так будем знакомы, Цыремпил Бадмаевич! Свободное время будет — в гости приеду.
— Приезжай. Тарасун пить будем.
Старик получил деньги и приказал девушке поехать с Федотом и Романом в гурт за барашком. По дороге в табун Федот все время приставал к ней с разговорами и пытался ущипнуть ее. Девушка била его по рукам ременной плеткой и смеялась. Табун пасла тоже девушка — сестра первой. Когда поймали барашка, Федот распрощался с сестрами за руку и пообещал обязательно наведаться к ним в гости. На обратном пути он сказал Роману:
— Девки, паря, что надо! К которой-нибудь из них я обязательно подсватаюсь.
VII
После совещания с командирами Лазо и Василий Андреевич выступили перед казаками. Лазо на этот раз говорил особенно хорошо. Целый час с увлечением слушали его аргунцы. Рассказывал он о создавшейся на Дальнем Востоке обстановке и о положении на фронте. Необычайной силой веяло от его стройной фигуры, когда стоял он на заменявшей трибуну двуколке и, порывисто жестикулируя, бросал зажигающие слова. Наиболее серьезные станичники шептали друг другу: «Голова!» И когда Лазо закончил речь, они долго и шумно аплодировали ему. Потом стали требовать, чтобы выступил Василий Андреевич. Каждому из них было интересно послушать, что скажет им свой брат казак, пробывший столько лет на каторге и в ссылке:
— Просим! Про-о-сим!.. — горланили они до тех пор, пока он не очутился на двуколке.
— Товарищи! Земляки мои дорогие! — обратился к ним Василий Андреевич. — Долго говорить я не могу и не буду. Почти все, что я хотел бы сказать вам, сказано гораздо лучше товарищем Лазо. Скажу я только одно. Ононский кулак Семенов надеялся, что он подымет забайкальское казачество против Советской власти. Но он просчитался. К нему примкнули только караульские богатеи, из которых с грехом пополам сколотил он два отряда четырехсотенного состава. Вы же, цвет трудового населения наших станиц, дружно поднялись на него вместе с рабочими и крестьянами. И я говорю вам от всей души: правильный выбор сделали вы, товарищи! Ваш путь к лучшей доле вместе с народом, с большевиками, а не с жалкой кучкой офицерни и кулачья. Не слушайте шептунов и атамановских подпевал, затесавшихся в ваши ряды. Скоро начнутся решающие бои. В этих боях вы должны показать себя крепко спаянной и стойкой частью. И если вы разрешите мне сегодня от вашего имени заверить областной ревком и Центросибирь, что вы никому не отдадите завоеваний пролетарской революции, — я сделаю это с величайшей радостью.
— Заверяй, дядя Вас-я-я! Не подкачаем! — первым отозвался Семен Забережный.
— Башку Семенову свернем, — дружно поддержали Забережного бывшие фронтовики, а за ними весь полк.
После митинга Василий Андреевич подошел к Роману и сказал, что ему нужно поговорить с ним наедине. Они отошли от палаток в степь и сели на песчаный бугорок у старой тарбаганьей норы. Помолчав, Василий Андреевич спросил:
— Ну, как поживаешь, племяш?
— Ничего, живу помаленьку.
— А как домашние живут? Письма от них получаешь?
— Одно получил недавно. Хвастается отец, что пофартило там ему. Хунхузов они ездили бить на китайскую сторону и поживились на этом деле.
— Вот как, — нахмурился Василий Андреевич. — С кем же это они там отличились?
— Об этом он не пишет. Пишет только, как дело было. Хунхузы косяк угнали с нашего выгона, а они кинулись за ними вдогонку и прижучили где-то на Хауле.
— Так, так… А как же ты на все это дело смотришь? — испытующе уставился Василий Андреевич на Романа.
— Проучить хунхузов следовало. Худого я тут не вижу. Только вот если отец взаправду здорово поживился, — тогда плохо.
— А что же тут плохого? Он тогда тебя на самой богатой невесте женит, — с лукавыми искорками в глазах сказал Василий Андреевич.
— На богатых невест меня не позывает, я не жадный. Можешь меня не пытать. Я о другом думаю. Боюсь, что отец теперь нас с тобой совсем понимать перестанет. Слова богачей для него понятнее наших будут. Отец-то и так переменился, когда нынче весной мунгаловцы часть земли мостовцам отдали. До этого он против казачества был и все с дедом спорил. А теперь, гляди, тоже бьет себя в грудь и говорит: «Были казаки и помрем ими».
— Вон ты куда заглядываешь! — без тени прежней иронии сказал Василий Андреевич. — Тревога у тебя разумная. Хорошо бы мне потолковать с твоим отцом вечерок-другой. Но раз на это пока нечего и надеяться, давай тогда ему письмо накатаем. Согласен, что ли?
— Ясно, что согласен. Уж если кого отец послушается, так это одного тебя.
— Ну, значит, договорились…
Тяжелый приступ кашля не дал Василию Андреевичу продолжать дальше. Он схватился левой рукой за грудь, а правой стал судорожно шарить в кармане синих галифе. Вытащив из кармана платок с голубенькой каемкой, он прижал его к губам. Кашлял он очень долго, и Роман видел, как от напряжения набухли и побагровели мышцы его шеи и слезы выступили из глаз. У Романа защемило сердце. Но Василий Андреевич как ни в чем не бывало разгладил усы и улыбнулся.
— Ну, ладно, поговорили мы с тобой вдоволь. Слова ты мои на всякий случай запомни. А сейчас сбегай к моему адъютанту, возьми у него бумаги, и настрочим мы твоему батьке письмо. Не будет откладывать этого дела.