Под чистыми звездами. Советский рассказ 30-х годов, стр. 25

— Еще — пасхи нет, чтобы мириться, — взводный закручивал папиросу за моей спиной. Шаровары его были распущены, рубаха расстегнута на медной груди, он отдыхал на ступеньках костела.

— Похристосуйся с ним, Пашка, — пробормотал Бизюков, тихомоловский земляк, знавший Калистрата, Пашкиного отца, — ему желательно с тобой христосоваться…

Я был один среди этих людей, дружбы которых мне не удалось добиться.

Пашка как вкопанный стоял перед лошадью. Аргамак, сильно и свободно дыша, протягивал ему морду.

— Знатьця так, — повторял казак, резко ко мне повернулся и сказал в упор: — Я не стану с тобой мириться.

Шаркая калошами, он стал уходить по известковой, выжженной зноем дороге, заметая бинтами пыль деревенской площади. Аргамак пошел за ним, как собака. Повод покачивался под его мордой, длинная шея лежала низко. Баулин все тер в лохани железную красноватую гниль своих ног.

— Ты меня врагом наделил, — сказал я ему, — а чего: я тут виноват?

Эскадронный поднял голову.

— Я тебя вижу, — сказал он, — я тебя всего вижу… Ты без врагов жить норовишь… Ты к этому все ладишь — без врагов…

— Похристосуйся с ним, — пробормотал Бизюков, отворачиваясь.

На лбу у Баулина отпечаталось огненное пятно. Он задергал щекой.

— Ты знаешь, что это получается? — сказал он, не управляясь со своим дыханием. — Это скука получается… Пошел от нас к трепаной матери…

Мне пришлось уйти. Я перевелся в 6-й эскадрон. Там дела пошли лучше. Как бы то ни было, Аргамак научил меня тихомоловской посадке. Прошли месяцы. Сон мой исполнился. Казаки перестали провожать глазами меня и мою лошадь.

Марк Борисович Колосов

Первая палубная

Перегонное судно «Аджаристан», только что спущенное со стапелей Балтийского завода, вышло из ленинградского порта в начале августа. Оно должно было бы выйти раньше, но встретились затруднения с экипажем. Судно предназначалось к плаванию между Одессой и Батуми, в перегонный рейс вокруг Европы шло без пассажиров и без груза. Старые матросы неохотно поступают на такое судно. Кое-как собрали экипаж, в том числе несколько подростков.

Бисо Ахметели, маленький коренастый аджарец с черными, без блеска глазами и такими же расчесанными на косой пробор жесткими волосами, подошел к штурману Алеше Лаврову.

Бисо подстерег его при выходе из кают-компании и, страшно тужась, сказал:

— Скажи, пожалуйста: в большой путь идем, много стран видеть будем? В каких портах стоять будем?

— В каких? Что ты, друг мой?! — насмешливо воскликнул штурман, приложив белую руку к широкому, прямому лбу матроса. — Ты что, не болен, душа моя? Дай бог в один зайти… Стамбул…

Но Бисо точно не расслышал слова штурмана:

— Слушай сюда, пожалуйста… Учи меня, какие будем проходить страны, сколько за это возьмешь?

— Ничего не возьму. И так буду учить… чему надо!

Они уединялись после вахт на спардеке. Звучный голос штурмана разносился по всей верхней палубе, а матрос слушал, уставив прямые глаза куда-то вдаль.

Второй подросток был Катернов Егор из Астрахани. Он был нешумный, работящий, со скуластым, степным лицом. Воспитывался он в детском доме, потом работал курьером в каком-то астраханском учреждении, пристрастился к физкультуре, был голкипером в команде водников. Здесь наслушался он былей и небылиц про заграницу и возымел желание поглядеть на все эти еще не виданные страны с их особой, приспособленной для любопытства жизнью.

Третий был Сашка — мальчик из одесской парикмахерской, беспокойный, судорожный шутник. Он стыдился своей любви к матери и сестрам, ко всему домашнему и потому особенно непристойно ругался. Свое умение грубовато и увлекательно смешить он использовал во время вахт. Его назначили дневальным, он должен был мыть посуду, но это не привлекало его, и он ухитрялся, чтобы это делали другие.

Как-то у него вышла ссора с боцманом из-за нежелания мыть гальюн. Боцман пожаловался капитану, тот вызвал Сашку.

Капитан Лука Кириллыч, самоучка, крестьянский сын из деревни Голая Пристань, стоял у рулевого указателя верхнего поста управления. Ему было не до Сашки.

— Ты зачем здесь? Почему не у себя? — недовольно проворчал он.

— Я… Я могу уйти, товарищ капитан… — замялся парень.

— Ну… и ступай… Впрочем, постой. Зачем пришел?

— Вы же вызывали меня… боцман докладывал…

— А, насчет гальюна? Ну, так в чем же дело? Почему не подчиняешься?

— Кто? Я не подчиняюсь? — удивился Сашка, стукнув себя по груди кулаком. — Я подчиняюсь, я только уборные не могу мыть — ведь я же этими руками посуду мою… У меня же запасных рук нет.

— Ступай в кубрик, — стараясь не вспылить, сказал Лука Кириллыч, — только мы тебя за это на берег в Стамбуле не пустим!

— Т-то есть как? — хотел было снова удивиться Сашка и уже снова хлопнул себя по груди кулаком, по, постояв с минуту, побежал мыть гальюн.

Теплоход, не останавливаясь, прошел Кильский канал. Пошла Эльба, желтая, густая, с тонкими полосками берегов, с крупными и мелкими судами под разноцветными флагами. Ребята стали было по ним определять, кому какое принадлежит судно, но сбились. Уже смеркалось, дул сильный холодный ветер с моря, и Сашка побежал в кубрик накрывать к ужину.

Красный уголок в кубрике, где ужинали матросы, был продолговат, бел, светел. У одной из стен на вделанной подставке стоял бюст Ленина. Свежие, красочные плакаты призывали строить пятилетку, звали на борьбу с кулачеством. Вдоль уголка, на самой середине его, стоял стол — длинный, узкий.

— Что-то у нас, ребята, Сашка нынче не весел? — отхлебнув первую ложку палящих щей, спросил моторист первого класса Моргунец. — А, ребята?

И тут все удивились перемене в Сашке.

— А ну, поглядите в иллюминатор, не меняется ли море, — он недолюбливает погоды. Факт, Сашка?

Из иллюминатора действительно подуло и донесло несколько брызг, кубрик слегка качнуло, стало совсем темно.

Кто-то зажег электричество, закрыл иллюминаторы, и разом прекратились шутки. Первым желанием Сашки было по; бежать в кубрик и уснуть, но он не мог уйти с дежурства.

Когда матросы поужинали, корабль выровнялся, и Сашка пришел в себя. Но едва он стал убирать посуду, его снова замутило, и так продолжалось до того времени, пока наконец кок, высунув из рамы бескровное лицо, не прокричал ему:

— Все! Домывай посуду и ступай спать…

Сашка налил воды в таз, сгреб в него посуду, намочил губку. Он доставал тарелку, быстро проводил по ней губкой, и тарелка с грохотом летела в ящик. Когда уже ничего не оставалось в тазу, Сашка пошел на выход. Кок стоял у двери, одетый в черный суконный пиджак поверх синей спецовки.

— Сразу не ложись, сначала выйдь на палубу… — сказал он так, что Сашка не мог понять, смеется кок или говорит правду.

Схватившись за перила трапа, он, пошатываясь, полез наверх. Вдруг его ослепило сизым блеском. Огромный головокружительный горизонт падал и поднимался, волны, набирая высоту, внезапно рушились, отвратительно пенясь.

В каюте Сашка лег, стараясь заглушить преследовавший его запах водорослей и мыла, подступавший прямо к горлу. Он попробовал представить себе Стамбул, но его воображение не шло дальше узких и кривых улиц и ущербного турецкого полумесяца, забившегося между двумя высокими домами, один из которых — мечеть, другой — церковь,

Штиль, зной, утро. Теплоход проходит Ла-Манш. По правому борту видны скалы, отвесно спускающиеся в море.

Могучий поток воды мчится из брандспойта, заливая палубу. Матросы палубной команды в одних трусах, вооруженные железными скребками, драят доски. Бригадир в сползающих полотняных брюках, с ремнем на голом животе, с кисточкой в одной руке и с ведерком в другой ходит вдоль бортов, подкрашивая перила. Сашка говорит:

— Ребята, посмотрите на эти острова. Разве из-за них стоит мучиться морской болезнью? Другое дело — Стамбул. Скажите нет, ребята?!