Одень свою семью в вельвет и коттон, стр. 41

Глава 22. Nuit живых мертвецов

Я сидел на крыльце, пытаясь утопить мышь в ведре, когда этот фургон остановился перед домом. Странно. В среднем, за день мимо дома может проехать пятнадцать машин, но они никогда не останавливаются, разве что кто-то здесь живет. Да и время было позднее, три часа утра. Соседи напротив уже в девять часов спят, а те, что живут рядом с нами, укладываются примерно на час позже, насколько я знаю. В нашем нормандском селе нет уличных фонарей, так что когда темно, у нас и впрямь темень, а когда тихо, слышно абсолютно все.

«Я вам рассказывал про грабителя, застрявшего в дымоходе?» Прошлым летом все рассказывали эту историю. То она случилась в деревушке у подножья красивого, разделенного надвое рекой холма, то произошла в пятнадцати милях от этой деревушки, совсем в другой стороне. Я слышал ее от четырех человек, и каждый раз она происходила в другом месте.

«Так вот, этот грабитель, – рассказывали люди, – он пробовал пробраться в двери или влезть через окно, а когда у него ничего не вышло, взобрался на крышу».

Речь всегда шла о дачном домике, коттедже каких-то англичан, чьей фамилии никто не помнил. Супруги уехали в начале сентября, а вернувшись через десять месяцев, обнаружили у себя в камине башмак. «Это твой?» – поинтересовалась женщина у своего мужа.

Они только что приехали. Нужно было застелить кровати и проветрить кладовки, и за всякими делами про башмак забыли. Это было в начале июня, погода была промозглая, и, когда стемнело, муж решил разжечь камин.

Дойдя в своем повествовании до этого момента, рассказчики уже были просто вне себя, их глаза горели, как будто в них отражалось пламя камина. «Вы что, правда думаете, что я вам поверю? – спрашивал я. – Нет, серьезно!»

В начале лета местная газета посвятила три колонки состязанию едоков камамбера. Были представлены фотографии участников: руки у них были связаны за спиной, а лица почти полностью залеплены мягким липким сыром. И это все на первой странице. В селе, где туго с новостями, голодная смерть может обеспечить газету заголовками лет эдак на шесть.

«Да погоди, – отвечали мне. – Это же еще не все!»

Комната начала наполняться дымом, и тогда муж стал тыкать в дымоход метлой. Что-то забило трубу, он снова и снова тыкал в этот предмет метлой, и, в конце концов вытолкнул грабителя, превратившегося к тому времени в скелет. Грабитель рухнул в пламя ногами вперед. Тут рассказчики всегда делали паузы, перерыв между самой историей и практическими вопросами, сводившими весь рассказ на нет. «Так кто же был этот грабитель? – спрашивал я. – Тело опознали?»

Он бывал цыганом, бродягой, а два раза арабом. Никто не мог точно припомнить, откуда он был. «Но это правда, – говорили они. – Спроси кого угодно» При этом они имели в виду соседа, рассказавшего им эту историю, или же кого-нибудь, кому они сами ее рассказали пять минут назад.

Я никогда не верил, что грабитель умер от голода в дымоходе. Я не верю, что его скелет свалился в очаг. Но я верю в привидения, особенно когда Хью в отъезде, и я остаюсь в селе один. Во время войны наш дом занимали нацисты. Предыдущая хозяйка умерла в спальне, как и хозяйка, владевшая домом перед ней, но их призраки меня не беспокоят. Я знаю, что это глупо, но я опасаюсь зомби, бывших жителей села, которые разгуливают в ночных рубашках, испачканных гноем. Примерно в четверти мили находится деревенское кладбище, и пожелай его обитатели выйти за ворота и повернуть налево, они сразу наткнутся на наш дом, третий от угла. Включив все лампы в доме и улегшись в постель, я разрабатывал план действий на случай их маловероятного визита. Самым разумным было бы спрятаться на чердаке, но перед этим надо запереть дверь, но на это уйдет время, а как раз времени-то и нет, когда зомби тесными рядами лезут в ваши окна.

Бывало, я часами лежал без сна, но теперь, если Хью не возвращается на ночь, я просто не ложусь и стараюсь чем-нибудь себя занять: пишу письма, чищу печку, пришиваю недостающие пуговицы. Белье я не стираю, потому что машина работает очень громко и может заглушить другие, гораздо более важные звуки, а именно шаркающие шаги живых мертвецов.

В ночь, когда к дому подъехал фургон, я был в кухне, служившей заодно и гостиной, и пытался собрать сложную модель «Прозрачного человека». Тело у него было из прозрачного пластика, а внутри помещались органы – их цветовая гамма колебалась от ярко-красного до матового фиолетового, печеночного. Мы его купили в подарок тринадцатилетнему мальчику, сыну наших друзей. Он объявил, что это фигня, имея в виду «никчемная, противная вещь». Летом за год до этого он собирался стать доктором, но за последние несколько месяцев изменил свое намерение, решив стать модельером обуви. Я предложил ему оставить хотя бы ноги, но он с презрением отвернулся, так что пришлось дать ему двадцать евро, а модель оставить себе. Я только отделил пищеварительную систему, как над головой у меня раздался знакомый шум, и я уронил половину прямой кишки на пол.

В боковом дворе растет ореховое дерево, и Хью каждый год собирает орехи и раскладывает их на чердаке для просушки. Вскоре после этого появляются мыши. Я не знаю, как они взбираются по лестнице, но как-то им это удается, и орехи Хью – первый пункт у них по списку. Орехи слишком большие, чтобы утащить их в зубах, так что мыши катят их по полу, подталкивая к своим норам, которые сооружают в узких щелях между стеной и карнизом. Добравшись до щели, они обнаруживают, что орехи не пролазят, и, хотя мне это кажется очень забавным, Хью думает иначе и расставляет по всему чердаку мышеловки, которые я обычно обезвреживаю, прежде чем мыши успевают до них добраться. Вот если б это были крысы, тогда другое дело, но парочка мышей? «Да что ты в самом деле, – говорю я. – Что может быть симпатичнее? «

Иногда, когда перекатывание начинает действовать мне на нервы, я зажигаю свет на чердаке и делаю вид, будто поднимаюсь по лестнице. Это их успокаивает на некоторое время, но сегодня мой прием не сработал. Шум не утихал, но звук был такой, как будто что-то не катят, а волокут. Кусок шифера? Большой кусок жареного хлеба? Я снова включил свет, и, поскольку шум продолжался, поднялся наверх. Я увидел, что в одну из мышеловок, расставленных Хью, попалась мышка. Стальная перекладина опустилась ей на спину, и она крутилась вокруг собственной оси не в смертельных судорогах, а твердо решив научиться жить в новых условиях. Казалось, она говорит: «Я могу к этому приспособиться. Честно. Только дайте мне возможность».

Я не мог оставить пойманную мышь, сунул ее в картонную коробку и снес вниз на крыльцо. Я решил, что свежий воздух взбодрит ее, и, оказавшись на свободе, она сбежит по лестнице в сад, оставив за спиной дом, с которым у нее теперь связаны такие тяжелые воспоминания. Мне следовало поднять перекладину пальцами, но я боялся, что мышь попытается меня укусить, и поэтому, придерживая мышеловку ногой, я пытался открыть ее металлической линейкой. Это было глупо. Не успев подняться, перекладина тут же защелкнулась снова, на этот раз на мышиной шее. Следующие три попытки оказались столь же безуспешными – когда мышь, наконец, высвободилась, каждая кость у нее была переломана как минимум в четырех местах. Она, спотыкаясь, побрела по коврику, и было ясно, что лучше ей не станет. Даже ветеринар не смог бы собрать эту мышь, и, чтобы избавить ее от мучений, я решил ее утопить.

Для начала – и это было для меня самым трудным – нужно было спуститься в погреб за ведром. А это значило покинуть ярко освещенное крыльцо, обойти вокруг дома и залезть в самую мрачную и ужасную нору во всей Европе, это уж точно. Низкий потолок, каменные стены, земляной пол с отпечатками лап. Я никогда не вхожу без предупреждения. «Эге-гей! – ору я, – эгей!» Так кричит мой папа, входя в мастерскую. Это крик ковбоев, загоняющих скот, и в нем явно слышится приказ. Змеи, летучие мыши, ласки – пора убираться! Разыскивая ведро, я держал в каждой руке по фонарику, дулом вниз, как пистолеты. Потом я лягнул дверь: «Эгей, эге-гей!» – схватил, что искал, и побежал. Я вернулся на крыльцо меньше, чем за полминуты, но руки у меня дрожали гораздо дольше.