Марафон длиной в неделю, стр. 49

Юрий хотел сказать, что серьезные дела можно вершить и в мешковатом пиджаке. И убедительнейший тому пример — их нынешняя ситуация, но, решив промолчать, согласился:

— Как прикажете.

— Купишь одежду, потом я скажу, что делать. Попробуем устроить тебя на железную дорогу, жаль, не умеешь слесарить.

— Не умею, — вздохнул Юрий.

— А хотя бы и чернорабочим... Пусть тебя не волнует — кем, даже если и на побегушках у всех, лишь бы где-то в депо крутился, ведь именно там нужны люди, и шеф... — запнулся, но тут же поправился, — то есть я стану требовать от тебя, чтобы все видел и запоминал.

— Зачем? — спросил Штунь наивно.

— Неужели не понимаешь?

— Догадываюсь.

— А если догадываешься, молчи. У нас с тобой теперь золотое правило: молчать.

Штунь подумал: шеф ему попался в самом деле уникальный — призывает к молчанию и бдительности, а сам разболтал все, что мог, — по крайней мере Юрко уже знал, что полковник Карий и его помощники не ошиблись в своих предположениях и он попал именно туда, куда планировали в Смерше. И теперь все зависит от его ума, сообразительности и хватки, а прямой выход на гитлеровскую резидентуру обеспечен.

Штунь обрадовался так, что даже весьма несимпатичная и самоуверенная физиономия Сороки показалась ему не такой уж непривлекательной, едва сдержался, чтобы не сказать это шефу, но в последний момент одернул себя, сделал постное лицо и заявил:

— Молчать я умею, пан Афанасий.

— Вот и хорошо! — похвалил Сорока и добавил: — Будешь моим племянником. Из села Дунаевцы за Золочевым. Документы дам настоящие. — Он коснулся полей шляпы, будто собирался снять ее. — Да... мой племянник подорвался на мине. А в селе об этом не знают. Необязательно людям знать обо всем, особенно теперь. А документы попа спрячем до худших времен, впрочем, надеюсь, они не понадобятся. — Он впервые назвал их общего знакомого не отцом Василием и не святым отцом, а попом, очевидно, это должно было свидетельствовать о силе и значительности обыкновенного, ничем неприметного гражданина Афанасия Михайловича Палкива.

Что ж, такое положение новоиспеченного «дяди» могло бы только радовать, и Штунь согласился с энтузиазмом:

— С удовольствием стану вашим племянником. Это вы хорошо придумали — можно даже прописаться и вообще чувствовать себя спокойно.

Сорока поднялся важно, одернул немного измятые брюки, поправил шляпу и приказал:

— Поедешь ко мне на трамвае один, потому что у меня еще дела в городе. — Достал из кармана ключ от обычного английского замка, но подал его так, будто тот был по крайней мере от сейфа с драгоценностями. — Улица Зеленая, четырнадцать, квартира восьмая, на втором этаже. Захочешь есть, поищи в шкафу на кухне, я вернусь вечером. — Ушел, не оглядываясь и не ожидая вопросов, да, собственно, он сказал все. А Юрко посидел еще немного на скамейке и, лишь когда Сорока исчез за кустами сирени, направился к выходу из парка, время от времени нащупывая лежащий в кармане ключ.

Розыскники возвратились домой уже после двенадцати ночи, вошли в переднюю, стараясь не шуметь, но все же пани Мария услышала их и выглянула из своей комнаты. Заспанная, в поспешно завязанной косынке, из-под которой предательски торчали бигуди.

— Наконец... — сказала то ли с укором, то ли с нетерпением, и Толкунов счел возможным оправдаться:

— Служба...

— Да, я понимаю, — засуетилась пани Мария. — Сейчас поставлю чайник, а то уважаемые паны офицеры, наверно, проголодались и устали.

Бобренок энергично замотал головой, хотя трудно было устоять перед соблазном выпить горячего и сладкого чая.

— Не стоит беспокоиться, — поддержал его Толкунов.

— Какое там беспокойство!.. — Пани Мария прошла в кухню, едва не задев капитана плечом. От нее повеяло теплом, вся она была какая-то по-домашнему уютная, и Толкунов вдруг с сожалением подумал, что у него никогда еще не было такого дома — с ковриком на полу и телефоном возле кровати, приветливой заспанной женой, которая в любое время встретит и накормит. От этого защемило где-то под сердцем и стало жаль себя, своих натруженных ног, своих нервов, истрепанных в почти суточном мыканье от Стрыя до Львова из-за безрезультатных поисков вражеских агентов.

Толкунов застыл, глядя вслед пани Марии, хотел что-то сказать, но передумал или постыдился, покосился на Бобренка, но тот стоял к нему боком и, пожалуй, не заметил мимолетного смятения капитана. Толкунов облегченно вздохнул, сел на стул и начал снимать сапоги. Потом проскользнул в шлепанцах в спальню, положил под подушку кобуру с пистолетом и лишь тогда спросил у Бобренка:

— Есть будешь?

— Почему-то хочется.

— И я голоден, как сто чертей. Может, обойдемся хлебом и тушенкой?

— С чаем.

— Да, с горячим и сладким чаем.

Но пани Мария распорядилась по-своему. Выглянула из кухни — успела поправить косынку, и бигуди уже не торчали из-под нее — и сказала:

— У меня есть холодная картошка, так разогрею, извините, но, кроме картошки...

Толкунов подал ей банку с тушенкой:

— А это к картошке.

— Царская еда, — довольно хохотнул Бобренок.

Они быстро очистили сковородку до блеска и принялись за уже остывший, но все же вкусный чай.

Спать не хотелось, особенно Толкунову, сидевшему возле пани Марии. Вдруг он поймал себя на мысли, что ему вообще сейчас почти ничего не хочется, только бы вот так сидеть, попивая чай и слушая женское щебетание. Он искоса глянул на пани Марию, но, увидев ее оголенную руку и привлекательные формы, смутился, отхлебнул чаю, поперхнулся и закашлялся, это испортило капитану настроение, но женщина, кажется, не обратила внимания на его, как он считал, бестактность, и Толкунов сразу успокоился и прислушался к ее разговору.

Оказывается, пани Мария рассказывала Бобренку о предпринятых попытках устроиться на работу и, по всей видимости, ей это удастся, что вообще-то не так просто сделать в только что освобожденном городе, но ведь надо же зарабатывать на хлеб.

— Где же вы хотите работать? — поинтересовался Бобренок.

— А тут неподалеку возобновляет работу швейная фабрика. Говорят, надо шить военное обмундирование и работой будем обеспечены. Я бегала туда, обещали взять.

— Кем? — спросил Толкунов, оправившись от смущения.

— Я же говорю: будем шить военную одежду.

— Значит, швеей? — удивился капитан.

Пани Мария засмеялась весело:

— А вы считали — директрисой?

— Да нет, но ведь...

— Это большое счастье — швеей, — вполне искренне возразила женщина. — У нас при Польше знаете как было с работой? Когда мужа уволили, я едва уборщицей устроилась.

Толкунов недоверчиво обвел взглядом кухню с посудой на полках и газовой плитой.

— Уборщицей? — переспросил он.

— Да, благодарение богу.

— Вы? А сейчас на фабрику?

— Конечно. — Видно, на лице капитана было написано неподдельное изумление, потому что хозяйка добавила: — Да вы за кого меня принимаете? Я человек простой...

Толкунов еще раз покосился на цветастый длинный халат, и Бобренок понял его: женщин в таких халатах Толкунов до войны, наверно, не видел, их носили модницы в больших городах, где капитану пришлось побывать в последние годы. Теперь эти города были разрушены и разграблены, и женщинам, даже молодым и красивым, было не до нарядов. А где, скажем, такой халат можно было взять до войны, когда и обычная хлопчатобумажная ткань не всегда была в продаже, а о торшерах и представления не имели? И все же Толкунов смотрел на пани Марию с некоторым недоверием и настороженностью, хотя ее признание приятно удивило его. Постепенно до его сознания доходило, что она такая же, как и он, а ее квартира совсем не профессорская или буржуйская. Он покраснел то ли от сделанного им открытия, то ли от горячего чая и решил посвободнее расположиться на стуле. Однако Бобренок положил конец его беззаботному времяпрепровождению. Поднялся и поблагодарил хозяйку за заботу.