Запретное (ЛП), стр. 41

— Уйди от меня! — кричу я. — Ну, почему ты не можешь просто оставить меня в покое хотя бы на пять минут? Пожалуйста, иди домой! Ты прав, нам не нужно было этого даже начинать! Поэтому уйди от меня! Дай мне немного пространства и времени подумать!

Его глаза блестят безумием, на лице читается потрясение.

— Но я был не прав! Почему ты не хочешь меня выслушать? Я сказал какую-то чушь — просто ляпнул с досады, я совсем не этого хочу!

— Зато я хочу! — пронзительно кричу я. — Не дай Бог, ты остаешься со мной из жалости! Все, что ты сказал, верно: мы больны, мы испорчены, мы ненормальные и должны покончить с этим прямо сейчас! Так что же, черт возьми, ты до сих пор делаешь здесь? Иди домой, обратно к своей нормальной, социально приемлемой жизни, а мы сделаем вид, что ничего и не было!

Я полностью потеряла контроль над собой. Молотки стучат у меня в голове, а в темноте выписывают зигзаги красные огни. Но я боюсь, что если в слепой ярости не продолжу кричать на него, то разревусь. А я не хочу, чтобы он это видел: самое последнее, чего мне хочется, чтобы он пожалел меня, сделал вид, что любит меня, понял, что я не могу жить без него.

С отчаянным воплем он двигается ко мне, снова протягивая руки. Я отступаю назад.

— Я не шучу, Лочен! Иди домой! Не трогай меня, или я позову на помощь!

Он отводит протянутую руку и в поражении отходит назад. Его глаза полны слез.

— Мая, какого черта ты хочешь, чтобы я сделал?

Я нервно вздыхаю.

— Просто уйди, — тихо говорю я.

— Неужели ты не понимаешь? — говорит он в тихом отчаянии. — Я хочу быть с тобой, несмотря ни на что. Я люблю тебя…

— Но не достаточно сильно.

Мы смотрим друг на друга. Его волосы треплет ветер, зеленые глаза сверкают в темноте, молния черной куртки сломана, открывая взору серую футболку под ней. Он качает головой, вглядываясь в темное кладбище вокруг нас, будто ища помощи. Он снова смотрит на меня, из груди у него вырывается резкий всхлип.

— Мая, это неправда!

— Ты только что назвал нашу любовь больной и отвратительной, Лочен, — тихо напоминаю ему.

Он проводит ногтями по лицу.

— Но я не это имел в виду! — У него начинает дрожать подбородок.

Сквозь меня проходит резкая боль, отдаваясь в легких, горле, голове, такая сильная, что я думаю, будто могу потерять сознание.

— Тогда зачем ты это сказал? Ты именно это имел в виду, так же как и я теперь. Ты прав, Лочен. Ты заставил меня увидеть весь этот мерзкий ужас таким, какой он есть. Просто ужасная ошибка. Нам обоим было просто скучно, тревожно, одиноко, мы были разочарованы — не важно. Мы никогда не любили…

— Но это не так! — его голос звучит надтреснуто. Он прищуривает глаза и прижимает к губам кулак, чтобы заглушить рыдания. — Мы любим!

Я в оцепенении смотрю на него.

— Тогда как она могла пропасть?

Он в ужасе глядит на меня, его щеки мокрые от слез.

— О ч-чем ты говоришь?

Я нервно вздыхаю, готовясь к подступающим слезам.

— Я имею в виду, Лочен, как могло такое случиться, что я больше не люблю тебя?

Лочен

Внутри меня что-то сломалось. В течение дня я несколько раз останавливаюсь и просто не могу найти силы, чтобы сделать еще один вздох. Я стою, не двигаясь, перед плитой или в классе, или слушаю чтение Уиллы, а мои легкие покидает весь воздух, и я не могу найти силы, чтобы снова их наполнить. Если я продолжу дышать, то буду вынужден жить, а если буду жить, то буду страдать, но я не могу — только не так. Я пытаюсь разделить день на части, взять за раз по часу: пережить первую часть, потом вторую, потом перерыв, затем третью, потом обед… Дома часы разбиваются на работу по дому, проверку домашнего задания, ужин, подготовку ко сну, повторение уроков, сон. Один из немногих моментов, когда я благодарен за непрестанную работу. Она помогает мне перейти от одной части к другой, и когда я забегаю слишком далеко вперед, то чувствую, что рассыпаюсь, сам себя запутываю, говоря: “Еще одна часть”, а потом еще раз. Прожив сегодня, завтра ты можешь сломаться. Пережив завтра, на следующий день ты тоже можешь сломаться…

Когда Мая сказала мне, что больше меня не любит, у меня не было выбора, кроме как отступить, отречься. Сначала я говорил себе, что это было сказано в гневе, как реакция на мои собственные глупые слова, мои глупые заявления, будто все это было больной ошибкой, но теперь я знаю, что это не так. Я снова и снова проигрываю эту фразу у себя в голове, гадая, откуда она вообще взялась, так как я ни единой секунды не верил в это. Должно быть, это был момент гнева, мое смущение и стыд — позор от желания большего, чем я мог получить. И это заставило меня выпалить самое болезненное, ненавистное, что могло прийти в голову. Вместо того, чтобы справиться со своим собственным несчастьем и разочарованием, я отвернулся от Маи, будто, обвиняя ее, я мог освободиться от ответственности…

Но теперь, благодаря своей собственной глупости и эгоистичной жестокости, я все потерял, все испортил, даже нашу дружбу. Несмотря на грусть в глазах, Мая хорошо справилась с возвращением к нормальной жизни, делая вид, что все хорошо, будучи дружелюбной, но держась на расстоянии. Никакой неловкости, которая могла бы встревожить остальных — на самом деле, она почти радостная. Такая радостная, что временами я даже подозреваю, будто она испытывает облегчение от того, что все закончилось, от того, что она действительно верит, что это было больной ошибкой, заблуждением, рожденным физической потребностью. Она перестала любить меня, Мая перестала любить меня… И одна эта мысль медленно пожирает мой разум.

Сосредоточенность на школе уже давно осталась в прошлом; теперь, к моему ужасу, учителя замечают меня и все по неправильным причинам. Я едва справляюсь с половиной страницы тригонометрии прежде, чем осознаю, что сижу неподвижно, уставившись в пространство большую часть урока. Они спрашивают, все ли у меня хорошо, не нужно ли мне к медсестре, чего я не понимаю. Я трясу головой и избегаю встречи с ними взглядом, но без высоких оценок мое молчание больше не является приемлемым, и поэтому они вызывают меня к доске, требуя ответов на вопросы, боясь, что я скачусь вниз, что подведу их, не сдав летом их предмет на отлично. Когда меня вызывают к доске перед всем классом, я долго думаю над легкими вопросами, делаю глупые ошибки и вижу, как изумленный ужас расползается на лицах учителей, когда я возвращаюсь к своей парте среди насмешек и смеха, осознавая, что они вызваны удовольствием от того, что Чудак Уители окончательно облажался.

На английском мы проходим “Гамлета”. Я читал его несколько раз, поэтому даже не чувствовал необходимости делать вид, что сосредоточен. Тем более, мы с мисс Эзли заключили молчаливое соглашение со времен ее неудавшегося подбадривающего разговора: она не вызывает меня отвечать до тех пор, пока я сам добровольно не отвечу, чтобы помочь ей, когда никому другому даже в голову не может прийти самый идиотский ответ. Но сегодня я с ней не сотрудничаю: продолжается второй час сдвоенного урока, и уже знакомая боль в груди стала ощущаться все острее. Я кладу ручку и смотрю в окно, глядя на длинный порванный телевизионный кабель, который закручивается и развевается на ветру.

— …согласно Фрейду, личностный кризис, переживаемый Гамлетом, пробуждает в нем подавленные инцестные желания, — мисс Эзли трясет книгой в воздухе и шагает взад-вперед перед классом, пытаясь заставить всех взбодриться. Я чувствую, как ее взгляд останавливается у меня на затылке, и отворачиваюсь от окна.

— Которые приводят нас к эдиповому комплексу, термину, который придумал сам Фрейд в начале двадцатого века.

— Вы имеете в виду, когда парень хочет заняться сексом со своей матерью? — кто-то спрашивает голосом, полным отвращения.

Внезапно мисс Эзли завладевает их вниманием. Класс гудит.

— Но это же сумасшествие! Зачем какому-то парню хотеть трахнуть собственную мать?