Должность во Вселенной, стр. 28

…Он встретил ее, Юлю, Юлию Алексеевну, в Харькове в первый послевоенный год. Она была простая, с умеренным образованием, красивая и добрая. Она любила его — с самого начала и до сих пор. Он ее тоже — первое время. Если быть точным, то и тогда он ее больше не любил, а — хотел; реакция хлебнувшего неустройств и воздержания мужчины: наверстать, взять свое, о чем мечталось и на фронте, и в лагерях, и в болотах Полесья. С ней было хорошо, спокойно: она признавала его превосходство над собой, ничего особенного для себя не требовала — и он, и жизнь устраивали ее, какие есть. Она была хорошая жена, только он принимал ее не слишком всерьез — больше ценил науку, пытливую мысль, разговоры о мирах и проблемах. Насчет миров она была не очень.

Когда же она забеременела — а он как раз рвался к успеху, писал диссертацию, жили скверно, у частника на окраине, ребенок мог сильно осложнить жизнь, — он ничего не сказал ей, только замкнулся, стал холоден, раздражителен. Она все поняла, избавилась от плода; в то время это было непросто.

Потом пришли успех и квартира, докторская степень и кафедра в Самарканде. Юля гордилась его достижениями больше, чем он сам. Но детей не было. А ему как раз загорелось (да и годы подпирали) сына, наследника. Или хоть дочь. Присмотрел себе другую, ушел к ней жить, решил развестись с Юлей. На суде так и заявил, что разводится из-за отсутствия детей. Она печально согласилась.

А месяц спустя встретил ее в сквере на скамейке: в осеннем пальто, с книжкой — отцветший, выброшенный им пустоцвет, увидел ее взгляд. Сердце у него перевернулось. И сейчас, когда об этом вспомнил, стало не по себе: как он мог совершить такое — наполовину убийство?… Вернулся. Она простила. Ему она прощала все.

(А та, другая, родила сына. И хоть дал ему свою фамилию, безукоризненно платил алименты, но оскорбленная женщина поклялась, что сын никогда не увидит отца и не услышит о нем ничего хорошего. И обещание свое сдержала. Так что наследником он обзавелся, но сыном — нет.)

И перед Юлей осталось некое чувство вины, а заодно и упрека к ней, что слишком покорно тогда, молодая, поняла и выполнила его волю, не поставила на своем. И пустота в доме, где есть все, кроме детей.

— Может, тебе туда привозить что-нибудь? — спросила она. Пец мотнул головой. — Ах, ну да: дом есть дом, семья есть семья… — Юлия Алексеевна улыбнулась; в этой улыбке была снисходительность к его упрямству и немного горечи: дом-то есть, а вот семья…

«В сущности, она была создана именно для семейной жизни, — подумал Валерьян Вениаминович — для жизни с многими детьми: выкармливать их, тетешкать, воспитывать, заботиться… А вышло вот как. Не получилось».

— Приляжешь отдохнуть?

— Нет. Обратно.

— Обед готовить?

Пец задумался. Приезжать еще и обедать, снова терять полтора нулевых часа — слишком роскошно даже для директора.

— Знаешь, — неожиданно решил он, — приготовь что-нибудь… потранспортабельнее — и привези туда… Кстати, поглядишь, что у нас там делается, тебе будет интересно.

Глава 11. …Корневу Корнево

Всюду была тьма, только далеко внизу вырисовывалось тусклое багряное кольцо вокруг черного пятачка крыши. Они полулежали в откидных самолетных креслах: Корнев и Васюк-Басистов по обе стороны белой короткой трубы телескопа, Терещенко левее и ниже их за пультом локатора. Антенны локатора торчали по обе стороны кабины, будто уши летучей мыши. В кабине тоже было темно, лишь индикаторные лампочки приборов рассеивали слабый свет.

— Вон еще?… — Корнев откинулся к спинке кресла, приложил к глазам бинокль, поймал в него бело-голубой штрих с яркой точкой в начале, который не то возник в густой тьме над ними, не то выскочил из глубины ядра. Точка трепетала в беге, штрих менял длину.

Васюк резво наклонился к окуляру искателя, быстро завертел рукоятками телескопа — но не успел: «мерцание» расплылось, исчезло. Все длилось секунды. Анатолий Андреевич откинулся в кресле, вздохнул.

— А вон вихрик! — Корнев направил бинокль в другую сторону: возникшие там, чуть левее темного зенита, «мерцания» образовали крошечный фейерверк — флюоресцирующее пятнышко величиной с копейку. Оно быстро развилось в вихрик с двумя рукавами и ярко-голубым пульсирующим ядром; затем все превратилось в сыпь световых штрихов, тьма вокруг них очистилась от сияющего тумана. Еще через секунду точечные штрихи расплылись в туманные запятые, а те растворились в темноте.

— О дает! — сказал Терещенко: — Красиво.

Васюк-Басистов снова ничего не успел: слишком далеко было перемещать объектив телескопа.

— Что же ты, друг мой! — укорил его Корнев.

— Да пока наведешь, их и нет, — сказал тот, устало жмурясь.

— Значит, наводку и надо отработать, Толюнчик. Посадить телескоп на… на турель, как у зенитного пулемета. Да спарить с таким, знаешь, фотоэлементным прицелом с широким углом захвата… да к ним еще следящий привод. На сельсин-моторчиках. Фотоэлемент обнаруживает, привод наводит — успевай только рассматривать!..

«Я хочу домой, — думал, куняя под эту речь, Анатолий Андреевич, — я ужасно хочу домой. Там у меня жена и дети. И неважно, что они видели меня еще вчера вечером и что самые крупные события у них за это время — это четверка по арифметике у Линки или драка Мишки с соседским Олегом. Я-то их не видел черт знает сколько, уже вторую неделю. Я соскучился по ним и по жене — по хорошей, невзирая на мелкие недостатки, жене. Я понимаю, что сейчас мне ночевать дома, швыряться здешними неделями — недопустимая роскошь. На высотах работы и наука остановится, черт бы побрал то и другое! Я все понимаю: важно, эффектно, интересно… сам упивался вовсю. Но всему должен быть край. Я иссяк, сдох, скис, и не нужны мне эти „мерцания“. Я хочу домой…»

— И фотоаппарат хорошо бы приспособить, — не унимался Корнев. — Даже лучше кинокамеру, там ведь все в динамике. Толя, это надо сделать.

— Попробуем, — вяло согласился тот. Тряхнул головой, гоня сонливость, добавил: — Их надо снимать в разных участках спектра, от инфра— до ультра-, даже до рентгеновских. Мы же не все видим.

— Ну вот, золотце, ты все усвоил. Займешься этим… Смотри, вон «запятая». И вон. А левее назревает «клякса»… Пан Терещенко!

— Агов! — отозвался тот.

— Похоже, что «клякса» там сейчас развернется в «вихрик». Попробуй прощупать его локатором. Внимание!..

Светящаяся «клякса» в ядре Шара закрутилась водоворотиком. Коротко и тонко пропели моторчики антенн, решетчатые параболические уши их повернулись в сторону яркого свища. До светящихся штрихов там на сей раз не дошло — через десяток секунд все опять размазалось в тускнеющее пятно-«кляксу».

— Нема ничего, Александр Иванович, — сказал Терещенко. — Ну, никакого ответного импульса, ни чуть-чуть.

— И прожектор ничего не освещает, — молвил Корнев задумчиво. — Лазером попробовать, как думаешь, Толь? Все-таки они на чем-то, эти «мерцания», — как блики на воде…

Вместо ответа Васюк уронил голову на грудь, мотнулся всем туловищем вперед в сторону — да так, что едва не врезался головой в трубу телескопа. Вздрогнул, распрямился.

— Осторожней, оптику испортишь, — придержал его Александр Иванович. — Ну, ясно, опускаемся.

Он протянул руку влево, включил привод лебедок. Кабина дрогнула, начала опускаться вместе с плавно колышущимися аэростатами.

Корнев полулежал в кресле, смотрел, как вверху уменьшалась, будто сворачивалась, область ядра, которую только и можно было отличить от остальной темноты по возникавшим там «мерцаниям». Теперь они искрили чаще, но делались все мельче, голубее, утрачивали подробности. И само место, где они были, стягивалось от размеров облака в пятно, поменьше видимого с Земли лунного диска.

…У них уже были названия для всего этого: «вихрик» — если мерцание имело вид светящегося смерчика, «клякса» — когда возникало размытое световое пятно, «запятая» (она же «вибрион») — когда за несущейся во тьме световой точкой тянулся угасающий шлейф. Названия были, за названиями дело не стало. Но Александра Ивановича разбирала досада, что, совершив этот бросок ввысь, преодолев многотысячекратную неоднородность пространства-времени, они не приблизились ни к разгадке «мерцаний» в Шаре, ни даже к определению его физических размеров. Только и того, что больше увидели.