Земля соленых скал, стр. 12

А у него даже глаза побелели от ярости; он метнул сначала томагавк, потом нож. Но рукоятка томагавка зацепилась за ветку, и он не попал в цель. А нож, вместо того чтобы ударить в самую пасть, поднятую к нам, только скользнул по клыкам, калеча губы, и пробил переднюю лапу.

Поднялась целая буря – отшельник бесился, его рычание разносилось над лесом, как раскаты августовских громов. Молодые деревца, вырванные с корнем, летели во все стороны, земля, подбрасываемая вверх могучими лапами, долетала до нас, засыпала глаза и рот. Маленький камешек угодил мне прямо в верхнюю губу, и я ощутил во рту вкус крови.

Лес вокруг замер. Кроме треска деревьев, ломаемых бурым братом, и его рычания ничего не было слышно. Маленькая трясогузка, севшая около меня на ветку, так оцепенела от страха, что я мог бы взять ее рукой.

Подножие нашего дерева выглядело так, будто здесь вели бой сто воинов. В зеленом мху виднелись черные пятна ободранного дерна, в воздух все еще летели ветки, комья земли и клочья медвежьей шерсти, вырванной им самим в бешеной ярости. Даже Танто замолк и смотрел на отшельника глазами, больше напоминавшими мои, – глаза испуганного ути, а не взрослого охотника.

Тени деревьев вновь начали ложиться косо. Не знаю, не помню, сколько времени могло пройти с тех пор, как мы снова залезли на дерево. Стиснутые на ветках пальцы деревенели, перед глазами мелькали темные пятна.

Внезапно я ожил: Танто, выпрямившись и приложив руки ко рту, издал высокий и громкий крик. Медведь замолчал и, подняв морду кверху, начал недоверчиво нюхать воздух, еще на минуту лег у подножия нашего дерева, зализывая раненую лапу и принюхиваясь.

Тут услышал и я что-то вроде далекого фырканья коней и топота копыт по мягкому грунту. Танто снова начал кричать.

А медведь, по-видимому, учуял, что ему угрожает опасность, вскочил и быстрой рысцой скрылся в лесной чаще.

Нас спасли Овасес и Большое Крыло. Никто из них не промолвил ни слова, но Танто, рассказывая о том, что произошло, опустил голову и смотрел в землю так же, как это делал я, когда мне приходилось признаваться в какой-нибудь мальчишеской глупости.

Мы возвращались в соление следом за Овасесом. Когда мы уже шли по тропинке, ведущей к лагерю, и когда ко мне вернулась вся моя храбрость, я промолвил непринужденным тоном:

– Я считаю, брат, что даже величайший охотник не знает всего и величайший охотник не учится на собственных ошибках, иначе можно сделать такую ошибку, которую уже не исправишь, и придется тогда плясать Танец Смерти на северном небе. Почему ты не взял с собой лук, разумный брат?

Но на этот раз мудрость Черной Руки обернулась против меня. Не вовремя я повторил его слова. Рука у Танго была еще тяжелее, чем у Овасеса и Черной Руки: всыпал он мне действительно по-братски.

Итак, я узнал другую истину: над чужими ошибками не следует смеяться.

Но, разумеется, с тех пор ни я, ни Танто не ходили в лес без лука и острых стрел в колчане.

Глава V

В этот вечер я долго не мог заснуть. О нашем приключении я не все рассказал даже Прыгающей Сове, но каким-то чудом многие знали о нем больше, чем этого хотелось бы Танто и мне.

Дошло уже до того, что я подрался с одним ути из рода Оленя, который начал петь песенку о двух великих охотниках, поймавших в чаще леса свой собственный страх. Поэтому сначала мне не давал уснуть еще свежий стыд, потом же из каждого сна на меня надвигалась изрыгающая огонь и дым пасть медведя, а в голове гудело от его рычания.

Но вдруг я вскочил на ноги, потому что, хотя я и широко открыл глаза, рычание не смолкало. Сердце у меня замерло, и только немного погодя я понял, что это отзвук далекой грозы.

Я приоткрыл шкуру у входа в палатку. Гром затих, и только синие молнии дрожали и метались по небу, будто крылья птицы, подбитой стрелой охотника. Гроза обходила нас стороной. Над черной чащей мчались стаи туч, словно стаи духов, словно пенистая волна водопада. Над селением веял быстрый чистый ветер. Я успокоился и почувствовал большую усталость… Молнии еще сверкали над чащей, но это зрелище казалось уже таким тихим и спокойным, как полет лебедя.

Возвращаясь обратно; я внезапно услышал, что у самого входа в палатку кто-то скулит. Это был Тауга. Я сначала обрадовался: ведь он три дня пропадал в лесу. В этом, правда, ничего удивительного не было, так как мы летом никогда не кормим собак, и они сами для себя охотятся, но всегда приятно снова увидеть собаку-друга. Однако, когда я наклонился к нему, вся радость моя прошла. Нос у пса был сухой и горячий. Он тяжело дышал и весь дрожал.

– Что с тобой, Тауга? – крикнул я.

Он даже не поднял головы. Он попытался встать, когда я опустился возле него на колени и поднял его большую голову, но передние лапы у него сразу подломились, и он снова упал на землю, беспомощно скуля, как маленький голодный щенок.

Никого близко не было, и я просто расплакался. Мой Тауга, большой грозный пес, от которого бежали седые волки, скулил, как слепой щенок. А ведь мы всегда боялись болезней больше, чем самых страшных зверей. Болезни посылали злые духи, питающиеся падалью и гнилой водой болот.

Не вытирая слез, я побежал в палатку, вынес волчью шкуру и разостлал около пса. Его живот был весь в сухих листьях и хвое. Вероятно, ослабев от болезни, Тауга долго полз, стараясь добраться до палатки своего хозяина. Я перекатил собаку на шкуру, подтянул к догорающему костру и подбросил в него свежих можжевеловых веток, дым которых приносит здоровье. А потом? Потом я решился на самый смелый для маленького ути поступок: пойти к шаману, к Горькой Ягоде.

Никто из нас еще не был у него. Независимо от того, жил ли он у нас или в селении над озером, мы всегда со страхом обходили типи шамана. Даже воины неохотно подходили к его типи, зная, что Горькая Ягода в любую минуту, когда только захочет, может превратиться в волка, змею или исчезнуть с глаз, как рассеянный ветром туман над озером.

Я шел к его палатке, а ноги у меня подгибались от страха. Сколько раз я хотел повернуть назад, но перед моими глазами возникал образ друга и приказывал мне идти вперед, наперекор собственному страху.

Весь лагерь спал. Ночь снова была тихой, луна зашла. Я впервые стоял так близко около входа в типи Горькой Ягоды, что мог коснуться рукой шкуры у входа. В ночной темноте при неясном свете звезд нарисованные на шкуре изображения то ли зверей, то ли людей протягивали ко мне когти и пасти. Из клюва птицы-грозы, висевшей над входом, в меня летели молнии. Над моей головой наклонились повешенные у входа копья. Надетые на них медвежьи черепа, наполненные древесной трухой, зияли пустыми глазницами.

Нет, я не мог решиться коснуться шкуры и уже хотел отступить, когда она внезапно открылась и передо мной, сверкая белками глаз, возник Горькая Ягода. Я вскрикнул. Он же наклонился, внимательно посмотрел на меня и наконец сказал:

– Я ждал тебя, мой сын.

Я не мог промолвить ни слова, глубже вздохнуть, даже шевельнуться. Мне хотелось убежать, но все во мне замерло.

Горькая Ягода кивнул головой.

Откуда он знал о моем присутствии?

– Я знал, что ты придешь, – повторил он и умолк, будто бы ожидая моих слов.

Я пересилил себя и прошептал:

– Мой Тауга, мой Тауга…

– Знаю! – Горькая Ягода выпрямился надо мной, страшный и огромный. – Знаю, твой Тауга болен.

Я снова расплакался.