Том 6. Осударева дорога. Корабельная чаща, стр. 71
– Дядя Мануйло, – сказал Митраша, – не надо больше про колхоз «Бедняк» и про путик, расскажи нам, что это за Москва, и какая она, на что похожа?
– Москва ни на что не похожа, – ответил Мануйло. – Большой дом и много окон: десять, двадцать, может сто. А над этим большим домом построен другой большой дом, и тоже все окна и окна: не пересчитать. Над этим вторым домом сверху третий такой же, и опять все окна и окна, и опять вверх. Есть дома в двадцать домов и вверх.
А к этому дому рядом примазан другой такой же, с другим смазан третий, и так целая улица.
И тоже улица – не улица, как ручей – не река. Улицы, как речки, вливаются в большую реку, и по ней течет не вода, а народ.
Вот иду я, иду, и нигде мне самому ничего не видко, только все люди и люди, как льдины в ледоход.
Иду я, иду, и ничего, мне самому не слышно: все везде кругом гудит, стучит, звенит и огнями играет: и красный ми, и зелеными, и желтыми.
Иду я иду, и вижу перед собой великий мост через реку выгнулся и повис, по мосту люди идут тесно по той и по другой стороне. А по середине машины, много машин, как жуки: и черные, и синие, и разные. А под мостом внизу по реке идут пароходы по воде, а по берегам реки – опять машины. Только по мосту они ползут нешибко, как жуки по земле, а там они летят, как жук по воздуху, и гудят.
Иду по мосту, на ту сторону, гляжу на пароход, и мне мнится, будто не пароход идет, а мост подо мною идет.
Голова кружится!
Иду я и не смотрю больше на пароход, и голова у меня больше не кружится и будто стала на свое место. Все впереди видко мне опять.
Вот на той стороне дом великий, а на дворе уже темнеет, и в том великом доме загораются огни: один огонек, другой, третий, и пошло, и пошло; не счесть, сколько огней!
Я больше не иду, а как стал на мосту, так и стою, и смотрю, когда вовсе стемнеет, и все огни загорятся.
Много огней в доме загорелось, и от низу и до верху в окнах все видко.
Там укладывает мать, вся в белом, маленьких детей в кроватки.
Там умываются.
А там – пьют вино.
А еще повыше – двое так сидят.
И все внизу видко, и только невидко, где окна завешаны…
А в одном окне мальчик сидит за столом, пишет, читает, губками перебирает, себе помогает, весь кудрявенький, хорошенький, а лампа зеленая.
Гляжу я на мальчика под зеленой лампой и забыл про себя, что я приехал в Москву, и куда мне идти, и что мне делать.
Стою спиной у железной решетки и гляжу туда на огни. Сам не вижу и не знаю, кто проходит, кто стоит возле меня и на меня глядит.
Вдруг человек хорошего вида, немолодой-нестарый, из-под руки меня спрашивает ласково:
– Скажи, друг, откуда ты к нам пожаловал?
– С Пинеги, – отвечаю, – мы пинжаки.
– Оно и видно, – говорит, – издалека приехал. Похоже, еще и не устроился нигде. Чего-же ты тут так долго стоишь и глядишь. Что ты видишь?
– Мне, – говорю, – вон тот мальчик полюбился под зеленой лампой: сидит, пишет, читает, губками себе помогает, какие веселые волосы. Не можешь ли мне сказать, кто этот мальчик у вас?
Засмеялся неизвестный человек на мои слова и говорит:
– Мальчик этот у нас, это вернее всего – новый Пушкин родился. Мы ждем от него, чтобы он так сказал о правде, чтобы все ее поняли и чтобы весь свет пошел за нашей правдой. Вот мы какие, вот какой у нас мальчик! Слыхал, – спрашивает, про Пушкина?
– Нет, – отвечаю, – человек я – северный, бурлак и охотник, сказки сам сказываю, а про Пушкина, может, и слыхал, да к чему он – не понимаю. Сделай милость, расскажи!
– Пушкин, – говорит, – был человек замечательный: он говорил только правду. Мы все ждем, чтобы он опять родился: вот, может быть, этот мальчик и есть новый Пушкин.
Тут я понял, что он это пошутил: не может человек два раза родиться. Но мне полюбилось, как он сказал: мне самому тоже хочется в своих сказках правду сказывать.
– Милый ты мой, – говорю я, и радуюсь, и прошу его: – друг, давай где-нибудь посидим, – поговорим.
И показываю ему в окно на тех двух в окошке, что вот уже час или более так сидят, ничего не делают и между собой неслышно говорят.
– Можно! – отвечает мне мой друг.
И повел меня опять назад через тот великий мост.
Ну вот, пришли, мы в другой большой дом, там все сидели, ели, пили, и мы сели за столик одни. Он меня накормил и сам немного отведал, а потом спрашивал и записывал, и так-то ему это полюбилось, когда я ему рассказал, что приехал в Москву просить, чтобы приняли меня в колхоз со своим путиком.
– Счастливый, ты, – говорит, – человек!
– Это, – говорю, – я знаю.
– Нет, в том счастливый ты, – говорит, – человек, что на меня напал!
Так сложил он свои бумажки, заплатил по счету и велел вызвать машину.
Сели мы в машину и поехали скоро, вся Москва со всеми огнями за нами гонится и не может догнать.
– Хороша, – говорю, – Москва!
А он мне:
– Да и ты хорош!
Так приехали мы в общежитие, и тут велено мне было жить спокойно и ждать, когда меня позовут. Прощаясь, друг мне еще раз сказал:
– Счастлив, что напал на меня.
И назвался Иваном Егорычем.
Ну, хорошо! Рано утром я просыпаюсь на белой постели, а вокруг все до одного человека спят. Слышу: внизу где-то люди шумят, покрикивают, скребут и машины гудят и шуршат.
– Что бы это было такое?
А кругом меня человек к человеку спят на белых простынях.
Спросить некого.
Вижу, кот сидит на окне и тоже вроде меня слышит и тревожится: что бы это было такое?
Окно все голубеет, все светлеет. Кот что-то по-своему понял, сел на задние лапки, поднялся и передними двумя, часто перебирая, начинает драть по мороженому стеклу.
Драл-драл, и ему стало видко.
Видит кот, галки летят, много летит галок, и он мордочкой ведет в их сторону:
Галки прямо – и кот прямо, галки вбок – и кот вбок, галки вправо, галки, влево: куда-галки – туда кот.
Подхожу и я сам к окну. Живые помочи!
Полна улица людей, и все с лопатами. Машины приходят, машины уходят. Приходят машины пустые, уходят – полны снега.
Все работают, улицу очищают, снег накладывают.
Чем думаю, я-то плох? Потихоньку оделся, спускаюсь с лестницы и спрашиваю у людей:
– Что вы делаете?
А они мне весело отвечают:.
– Весну делаем!
Чем же, думаю, я-то плох? Беру себе лопату в руки…
Так у них в Москве: головой работают больше по ночам, и эти – по утрам долго спят.
А кто руками, так еще начинают работать в темноте, как и у нас, на Пинеге. И я с теми каждый день в темноте начинаю, в темноте и кончаю.
Так у нас все скоро вышло: весну в Москве сделали.
Хорошо весну сделали мы: ни одного пятнышка белого. А, когда снегу не стало – что делать солнцу? Сушить улицу. Сушит оно и играет цветными платочками на головах. Любо!
Первые дни меня в общежитии спрашивали:
– Что ты делаешь?
А я в ответ:
– Весну делаю!
А они мне:
– Ты что же, в дворниках, или в трест по очистке нанялся?
А я им:
– Нет, я это незадаром в Москве хлеб ем.
С тем они от меня и отошли.
Потом вдруг приходит машина и говорят мне:
– За тобой!
И повезли меня к Калинину.
Часть пятая
Утиная вечерка
Глава четырнадцатая
Бывает, в бору у какой-нибудь золотисто-рыжей сосны из белого соснового тела выпадет сучок. Пройдет год или два, и эту глубокую дырочку оглядит зарянка, маленькая птичка точно такого же цвета, как золотисто-рыжая кора у сосны. Эта птичка натаскает в пустой сучок перышков, сенца, пуха, прутиков, устроит себе теплое гнездышко в пустом сучке, потом выпрыгнет на веточки и запоет.
И так начинает птичка весну.
Через какое-то время, а той прямо тут вслед за птичкой приходит охотник и останавливается у этого самого дерева в ожидании вечерней зари.