Доктора флота, стр. 48

В различные подразделения дивизии разобрали почти треть курса. Вместо ушедших в роты влились матросы Тихоокеанского флота, пожилые солдаты-запасники. Командиром взвода стал младший сержант Пашка Щекин. Фронтовая мясорубка безжалостно разрушила все планы о совместных боевых операциях курсантского батальона, спаянного крепкой дружбой. Это было для ребят самым первым и неожиданным ударом.

Глава 10

НАСТУПЛЕНИЕ

К первому ноября стрелковая дивизия генерал-майора Курилова сосредоточилась северо-западнее Сталинграда в районе станицы Клетской. Впереди, сколько хватал глаз, местами чуть всхолмленная, местами изрезанная оврагами, расстилалась степь. Снега еще не было, но земля по ночам уже подмерзала, а вода покрывалась тонкой корочкой льда.

Батальон глубоко врылся в землю. Передний край протянулся по склону оврага, заросшего редкими кустами вербы. Чуть справа и спереди виднелись занятые противником высоты. Днем при солнечном свете были хорошо заметны их крутые меловые скаты. А вдали, на самой линии горизонта, высоко в небо вздымалось громадное облако дыма. Ночью небосвод полыхал, словно перед грозой. Там, не давая передышки, наступали немецкие войска. Здесь же, северо-западнее города, боев не было. На этом участке немцы хорошо укрепились. Они владели господствующими над местностью высотами, густо заминировали подходы к своим позициям, прикрыли их несколькими рядами колючей проволоки.

Уже второй день в батальон не привозили горячей пищи. Не было хлеба, курева. Солдаты жгли небольшие костры в ямах, грелись возле них, пекли картошку, жарили конину. Миша ел конину, давясь. Жесткая, подгоревшая, без соли, она была отвратительна. Но Степан Ковтун сунул ему в руку кусок, прикрикнул:

— Сдохнуть хочешь, дурак? А если завтра в бой идти?

Командир взвода Пашка Щекин сидел на лавке в блиндаже у Акопяна и курил. Бойцы соорудили командиру роты небольшой блиндажик, покрыли его бревнами, обшили изнутри досками, поставили буржуйку.

— Красивый ты, Паша, парень, талантливый, — говорил разомлевший от тепла Акопян, наливая в свою и Пашину кружку немного спирта. — Можэт известным певцом после войны станешь. Новым Лемешевым. И не признаешь своего старого командира роты. — Акопян вздохнул, сделал глоток, поморщился. — Или возьми Мишку Зайцева. Хоть и слюнтяй, а умница, все знает. После войны профессором станет, лауреатом Сталинской премии. Бэрэчь вас, ребята, нужно… — Старший лейтенант умолк, не спеша затянулся папиросой. — А Орловскому нэ нравится, что я с курсантами по-дружески, по именам называю. «Прэкратите это панибратство», — удачно скопировал он слова комбата. — Обэщал даже наказать. Как это говорится: «Дальше фронта нэ пошлют, мэньше взвода нэ дадут». Сходи, Павлик, Степана и Мишу позови. Пусть погреются.

Миша вошел — и сразу к печке. Спроси у него сейчас, что самое страшное на передовой, и он, не задумываясь, ответит: холод. Ни обстрелы, ни отсутствие горячей пищи, а именно холод. Пронизывающий, почти постоянный степной ветер. Он обжигает лицо, забирается в рукава шинели, за ворот. Стоишь закутанный на посту, открыты только щелочки глаз, но, кажется, что и через них входит внутрь жгучий холод. А ведь пока и настоящей зимы нет. Что ж тогда будет? Подумать страшно. Правда, обещают на днях полушубки привезти, валенки.

— Выпей глоток, Миша, — предложил Акопян, плеснув в кружку из фляги.

Миша, стуча зубами от холода, выпил, поблагодарил. По телу сразу разлилось тепло. Захотелось расстегнуть воротник шинели, развалиться на лавке, и Акопян угадал его желание.

— Приляг, — предложил он, отодвигаясь к краю и освобождая место на лавке. — Отдохни, согрейся.

«Прямо как отец родной, — подумал Миша, устраиваясь удобнее. — А ведь еще недавно за малейшее упущение кричал: «На хлэб, на воду, на голий нары!» Почему он так откровенно заискивает перед нами — старыми курсантами? Что-то в этом неестественное, тревожное. Может, из-за готовящегося наступления?» То, что вскоре начнется наступление, теперь ни у кого не вызывало сомнений. Позади наших войск каждую ночь слышался приглушенный рокот танковых моторов, тягачей, пахло соляровой гарью, бензином. Посланный в штаб полка по каким-то делам Ковтун рассказывал, что видел на дороге множество трехосных грузовиков, тянувших тяжелые пушки, машины со счетверенными зенитными пулеметами, белыми снарядными ящиками, бензовозы.

Фома Гаврилыч, для краткости, просто Гаврилыч, бывалый, пожилой солдат лет сорока, присланный в роту после лечения в госпитале, поучал молодых красноармейцев:

— Тут и дураку ясно, что вскорости вперед двинемся. Начальство, вишь, как забегало. Будто ему одно место скипидаром смазали. Кажный день в окопах, с рядовыми беседует, в стереотрубы глядит. Это, скажу вам, наивернейший признак.

Несколько дней назад Миша с Гаврилычем первый раз ходил в разведку. Когда они ночью ползли по узкому сделанному саперами проходу к немецким позициям, Миша задохнулся, отстал.

— Слабоват ты, паря, как я погляжу, — шепотом проговорил Гаврилыч, дожидаясь напарника. — Не бывал, видать, в солдатской шкуре.

— Какой есть, — обиделся Миша. — Человек рожден, чтобы летать, а не ползать, как червяк.

— Гляди, какой орел нашелся, — засмеялся Гаврилыч и сделал знак следовать за собой.

Они подползли к самой линии немецких окопов, скатились в большую глубокую воронку от снаряда и залегли в ней. Воронка, видимо, была свежей. От земли еще кисловато тянуло порохом. А воды на дне, несмотря на долгий вчерашний дождь, не было. Это Орловский придумал послать сюда Мишу как хорошо владеющего немецким.

— Солдаты любят обсуждать вслух предстоящие операции, — объяснил он свое решение Акопяну. — Что наши, что немцы. Пусть послушает, о чем они брешут. Может, выведает кое-что полезное.

Но двое немецких часовых, как назло, не хотели обсуждать планы своего командования, а болтали о самых никчемных вещах. Они ругали придиру фельдфебеля Райнера, спорили, где было в Кельне лучшее пиво — в пивной «Бычий хвост» или «У старой мельницы». Видимо, часовые оказались земляками. Один из них стал сокрушаться по Магде. Он был уверен, что эта рыжая тварь спуталась с какой-нибудь тыловой крысой и весело проводит время. Его напарник хохотал и радовался, что холост.

Было жутковато лежать почти рядом с противником, затаив дыхание, боясь пошевелиться и кашлянуть, и слушать то, о чем они говорят. Мишу поразило, что немецкие солдаты с виду обыкновенные люди, такие же, как и он, и его товарищи. Один из них явно был не лишен чувства юмора. «Почему же они так жестоки?» — думал он, пытаясь уловить в их разговоре между собой что-то отличное от него, особенное, важное, дающее ключ к пониманию их душ. Но ничего такого уловить не мог.

— Понимаешь? — шепнул на ухо Мише Гаврилыч.

Миша понимал каждое слово.

Поговорив минут двадцать, часовые разошлись в разные стороны. Разведчики уже собрались ползти обратно, когда Миша наткнулся в воронке на что-то твердое и круглое. Чисто машинально, неосознанно он посмотрел на этот предмет и отшатнулся. Это была человеческая голова без туловища. При неярком свете луны на Мишу глянули открытые остекленевшие глаза. Мише показалось, что в них застыло выражение ужаса. Рот был полуоткрыт, словно хотел что-то крикнуть. В анатомичке он насмотрелся на трупы. Но здесь было другое. Несколько минут он лежал не двигаясь. Сердце колотилось бешено. Внезапно застрочил немецкий пулемет. Почти над Мишей с жужжанием пронеслось несколько очередей. Немигающим глазом нависла осветительная ракета. Ее чрезмерно резкий мертвенно-зеленый свет выхватил из темноты все неровности почвы — бугорки, кочки плоского унылого поля. И только воронки от бомб и снарядов чернели, как пустые глазницы.