Доктора флота, стр. 28

— Прошу, молодые люди, спуститься ко мне и побаловаться чайком, — церемонно приглашал он. — Мои дочери ждут вас. А я подежурю на случай непредвиденных обстоятельств.

Первым срывался с места Пашка Щекин. Все знали, что профессорская дочь Зина к нему неравнодушна и обязательно тайком сунет что-нибудь поесть, кроме традиционного чая с сахарином. Мишу Зайцева Нина тоже пыталась подкормить, но Миша решительно отказывался. Девчонки получали служащие карточки и голодали ничуть не меньше, чем они. Пашке эти душевные нюансы были неведомы. Однажды Миша сказал ему:

— Объедаешь Зинку, гад. А не видишь, какие у нее круги под глазами.

— Бабы живучие, — смеялся Пашка, — Это научно доказано. И вообще у меня принцип: дают — бери, а бьют — беги.

За чаем все сидели за большим, покрытым белой скатертью, столом. Курсанты знали, что в этом доме часто бывали Боткин, Менделеев, Шаляпин, и одна лишь мысль, что ты сидишь в кресле, в котором восседали они, порождала странное ощущение причастности к чему-то важному, заставляла говорить вполголоса и не так громко смеяться. Вася с любопытством озирался по сторонам и старался запомнить все, что здесь увидит и услышит. Обе дочери профессора и Миша с Алексеем недавно прочли «Лже-Нерон» Фейхтвангера и «Цитадель» Кронина и сейчас обменивались впечатлениями.

— Когда я читал «Цитадель», — говорил Миша, — то все время думал: «А смогу ли я стать настоящим врачом?» Медицинская сторона романа написана замечательно. И потом, я страшно обрадовался, когда дошел до места, где Эндрью Мэнсон был вынужден самостоятельно изучать гистологию. Ну, думаю, не мы одни страдаем над толстенным фолиантом Заварнова.

Все рассмеялись.

Васятка незаметно вытащил записную книжку и карандаш.

— Как называется? — переспросил он и старательно записал названия книг, о которых шла речь минуту назад. Его привычку все заносить в записную книжку заметили многие.

— Записные книжки А. П. Чехова, — иронически бросил Миша.

В записных книжках были названия книг, которые следовало прочесть, театральных постановок, которые надо посмотреть, имена героев древнегреческой мифологии. Теперь, по прошествии года, уже никто не сомневался, что при фантастической работоспособности Васятки, он догонит всех. Правда, речь его по-прежнему часто вызывала на занятиях веселое оживление, но он не обижался, а только спрашивал:

— А как правильно, Миша?

Сегодня, сидя за профессорским столом, Вася мучительно страдал от спазмов в желудке. Виной был злополучный вчерашний овес. В блокадном курсантском рационе плохо очищенный, на три четверти состоящий из отрубей овес занимал, безусловно, первое место. В стенгазете, которая продолжала регулярно выходить, была нарисована карикатура: курсант стоит в обнимку с лошадью и ест с ней овес из одного мешка. Под рисунком стояла подпись: «Однокашники».

Прошлой ночью Васятку разбудил Степан Ковтун, дежуривший по камбузу.

— Беги в бойлерную, — сказал он. — Я принес бачок овсяной каши.

Не одеваясь, Вася устремился туда. Действительно, на столе стоял бачок. Это был словно волшебный сон, словно услышанная в детстве сказка. Торопясь и волнуясь, он запихивал в рот сваренную без жира колючую клейкую массу. Ничего вкуснее он не ел в жизни. Бачок был опустошен уже почти на треть, а ощущение сытости не приходило.

— Хватит, обожрешься, — сказал, входя, Степан Ковтун. — Оставь ребятам.

А утром у Васятки начался жестокий понос и спазмы…

В потолок три раза условно стукнули. Стучал профессор Черняев. Пора было возвращаться на крышу.

Глава 6

ЭВАКУАЦИЯ

Только двадцать второго ноября окреп лед на Ладожском озере, а уже на двадцать восьмое была назначена вторая эвакуация Академии.

Последние недели стало невозможно заниматься. Мысли о еде преследовали неотступно. Они вытесняли из головы все. Казалось, там ничего не осталось, кроме воспоминаний о сытом довоенном прошлом, о переполненных продуктами магазинах, о горах колбас, жирных, со слезой сыров, конфетах и пирожных. Было обидно и унизительно все время думать о еде, но эти мысли были словно наваждение и становились сильнее всех желаний. В пятый раз ленинградцам урезали нормы выдачи продовольствия. Курсанты и рабочие получали по двести пятьдесят граммов, а остальные — по сто двадцать пять граммов блокадного хлеба. Сестра одного курсанта, работавшая на хлебозаводе, принесла рецепт этого хлеба. Из чего только он не состоял! Солод, отруби, обойная пыль и даже целлюлоза. Рассказывали, что профессора Лесотехнической академии разработали способ превращения целлюлозы в пищевой продукт, и она составляла двадцать пять процентов веса хлеба. На улицах подбирали умерших от голода. Черняев сказал Мише, что от истощения в городе погибло уже более двадцати тысяч человек.

По ночам Алексею снился почти один и тот же сон: он сидит в пещере у костра. Над огнем висит котел. В нем аппетитно булькает гречневая каша. От нее разносится изумительный аромат. А у входа в пещеру стоит пулемет. Алексей то и дело отбивается от наседающих врагов. Несколько длинных очередей — и он снова слушает, как булькает гречневая каша. Это божественные звуки. Они лучше его любимой арии Каварадосси. А потом он ест — не спеша, маленькими порциями, как в детстве мама учила есть мороженое. Ест, ест, ест…

Пашке казалось, что от голода страдает больше всех именно он. Васятка никогда не говорит о еде. Привык, бродяга, наверное, у себя в тайге без пищи сидеть. Алексея не поймешь. Волевой парень, ничего не скажешь. Даже если и мучается, все равно не узнаешь. К Мише Зайцеву по-прежнему тетка бегает, наверняка еду таскает, подкармливает. Хуже всех ему. Он человек городской, избалованный. К голоду не привык. И в животе сосет постоянно. Это ощущение мешает уснуть, не дает подумать ни о чем другом. Ребята иногда говорят о занятиях, некоторые даже умудряются писать конспекты, а он давно на все махнул рукой. Одна мысль в голове — где бы раздобыть хоть немного съестного. Недели две назад ему удалось на камбузе стащить порцию гороха. Смешно, порция называется — полторы ложки, и лижи дно. Между прочим, если бы поймали, сразу бы отчислили. Рисковое дело…

Размышления Пашки прервало появление Миши Зайцева. Сквозь полуоткрытую дверь курилки Паша увидел, как он вошел в коридор с небольшим свертком и, беспокойно оглянувшись, исчез за дверью кубрика. «Опять тетя принесла передачу!» — подумал Паша и весь напрягся при мысли, что это мог быть сверток со съестным. Он подошел к двери курилки и стал наблюдать за дальнейшими событиями.

Перед тем как отправиться в эвакуацию, тетя Женя взяла слово с соседки, что та отнесет племяннику небольшую продуктовую передачу. Сама тетя Женя сделать этого не успела, так как эвакуировалась срочно, но о племяннике помнила всегда. Она аккуратно завернула в небольшой сверток четыре сухаря, кусочек сала, несколько конфет. За это богатство она отдала висевшие в бывшем кабинете брата две картины Бенуа. Соседка вскоре заболела и почти месяц пролежала в постели. Чувствовала она себя еще плохо, к Мише нужно было идти пешком через весь город, но она положила сверток в сумку, прикрыла сверху тряпьем и отправилась в путь.

Вряд ли Миша мог испытать большее счастье, чем сейчас, получив эту посылку. Половину сухаря он сгрыз мгновенно тут же на улице, а все остальное решил спрятать, чтобы подольше поддерживать силы. В пустом кубрике он завернул продукты в газету, затем в вафельное полотенце, сунул в старую тельняшку и положил в тумбочку, замаскировав книгами. Но не прошло и получаса, как продукты исчезли.

Миша вышел во двор и долго стоял, прислонившись лбом к старому дереву, с трудом сдерживая слезы. Он не сомневался, что продукты украл Пашка. Но как он узнал о них? Было невыразимо обидно. «Подлец, проклятый ворюга», — с ненавистью думал он о Щекине. Он желал ему сейчас самого мучительного наказания. Пашка делал вид, что ничего не произошло. Задал Мише какой-то пустяковый вопрос, улыбнулся. В ответ Миша смерил его презрительным взглядом и отошел в сторону.