Наследник фаворитки, стр. 31
Он несколько раз прошелся мимо старика с евангельски кротким взглядом круглых темных глазок, младенчески округлым ртом, с маленькой головкой, реденькими седыми растрепанными волосами и морщинистой загорелой шеей. Скорчив страдальческую мину, наклонился к нему:
— Папаня, понимаешь, какое паршивое дело, обворовали меня. Бедствую, папаня. Помоги, чем можешь. Окажи божескую милость.
— Сходи, сынок, в милицию, там пособят, — старик, как показалось Алику, насмешливо смотрел на него.
— Обращался туда, папаня. Да сам понимаешь, папаня…
Алик старался говорить как можно жалостливей. Старик смотрел на него уже не сочувственно-иронически, а с явным презрением. Недовольно кряхтя, он отвернул белую тряпицу со своей плетеной корзины, отломил полбатона хлеба и протянул Алику.
Осклабившись, тот пролепетал:
— Спасибо.
Старик недовольно отвернулся. Алик постоял еще немного возле него и нахально спросил:
— Может, и колбаски дашь, папаня? Не лезет пустой хлеб в горло.
— Если хочешь кушать, и пустой полезет, — буркнул старик. — И за то спасибо скажи.
— Я ведь сказал спасибо, папаня, — с ухмылкой возразил Алик, шаря вокруг взглядом. — Дай колбаски, папаня, не жмись. Все равно скоро помрешь. Я же видел — у тебя здоровый шмат. В бога веруешь? Поделись с ближним.
— Нечего нюни распускать, — с досадой отрезал старик. — Получил хлебца, с голоду не помрешь, вот и топай. Пристал как банный лист к заднице.
— Папаня, а может, все-таки дашь? — нагло спросил Алик. Он еще раз огляделся, поблизости никого не было.
— Иди отсюдва, вымогатель. Чего пристал?
— А ну, пугало огородное, отдай мою колбасу! — с грубой решимостью вскрикнул Алик и молниеносным движением открыл корзину. Завязалась короткая борьба. Алик оторвал руки старика, которыми тот пытался заслонить разверзшееся нутро корзинки, выхватил кружок колбасы. Старик уцепился за его рукав. Он тяжело дышал. Алик оттолкнул его. Старик неловко упал, и Алик увидел, что у него костыль вместо правой ноги.
— Ай-ай-ай, как не стыдно! — бормотал Алик, запихивая в рот колбасу и едва пережевывая, заглатывал ее. — Такой старенький, а обижает молодых. Нехорошо. — Он вскочил на подножку очередного товарняка, который, сбавив скорость, проходил мимо станции. — Адью, папаша!
Блаженны плачущие
Однажды поздно вечером, когда Алик уже готовился отойти ко сну, настойчиво и властно зазвенел звонок. Алик резво вскочил с кровати. Он всегда был готов к неприятностям, ибо его жизнь была такова, что в любую минуту можно было ожидать возмездия за прошлые и нынешние прегрешения.
Похлопывая крест-накрест руками по своим твердым плечам, Алик на носочках прошел по длинному коммунальному коридору к входной двери и прислушался: он стал мнителен. Из-за двери послышался легкий шорох.
— Кто там? — чужим голосом спросил Алик, готовый заявить, что его нет дома и не будет, по крайней мере еще целый год. Сердце бешено колотилось. Вдруг ни с того ни с сего показалось, что его выследили после покушения на колбасу старика и теперь пришли забирать.
— Почтальон, — ответил женский голос. — Архипасову телеграмма.
Алик открыл дверь, поставил вместо подписи закорючку на какой-то бумажке и уже у себя в комнате осторожно вскрыл телеграмму: «Встречай. Возвращаюсь начинать новую жизнь. Юраша».
— Идиот! — выругался Алик и завалился на кровать.
Лег досыпать. Но ему не спалось. Он представил себе радостное возбуждение Юраши, которое возрастает по мере приближения к дому, и криво усмехнулся. Вспомнил тоскливые слова Леона: «Это так волнует. Ночь. Стучат колеса поезда. И вдруг из полной темноты, как в сказке, возникают тысячи огней родного города…»
Куда там… Едет раскаявшаяся алчная душа. Толпа счастливых горожан приветствует долгожданного блудного сына. На перроне выстроен почетный караул из самых красивых девушек города с букетами цветов в руках. Гремит джаз-оркестр. С импровизированной трибуны звучат речи исправившихся сребролюбцев. Из вагона сходит на перрон сияющий Юраша, по-чемпионски помахивая рукой.
Алик ворочался с боку на бок, но сон не шел. Перед мысленным взором, словно большая заноза, торчала полусонная рожа этого фата с отвислой нижней губой. «Едет начинать новую жизнь… Видал я нахалов, — думал Алик, — но этот нахал всем нахалам нахал. Христопродавец. Возвращается начинать новую жизнь. Ишь стервец. Изменил идее за чечевичную похлебку. Изменил идее. Идее… Занятно. Не упустить бы этого словечка из памяти. Вернуться к нему потом на досуге и еще поразмыслить как следует, что к чему. Очевидно, в этом словечке ключ к тому, отчего все последнее время меня постигали неудачи».
В памяти всплыли картины из недавнего прошлого. За что ни возьмется — осечка. Или такие крохотные дивиденды, что, право, они не стоят риска и гнусной дрожи в коленках. Голод не тетка — пришлось побегать. Продавал фиктивные талоны на очередь за автомашинами. Едва не попался. Собирал заявления жильцов на установку телефонов, безуспешно пытался экспроприировать частнопрактикующих врачей, открыть нелегальное бюро по обмену жилой площади, пробовал сбыть кубанскому колхозу десять несуществующих вагонов строительного леса. Увы, любое мало-мальски приличное мошенничество требовало основательной подготовки и крупного капиталовложения, хотя бы в виде душевных сил и энергии.
«С поганой овцы хоть шерсти клок», — решил однажды отчаявшийся Алик. С траурной повязкой на рукаве он обошел всех в ателье, где когда-то трудился Юраша, с грустью сообщая печальную весть, что на ударной комсомольской стройке героически погиб Юраша Шариков и он, Архипасов, его друг, собирает вспомоществование семье покойного — родителям, слепеньким инвалидам, и жене с тремя малолетними детьми, которая к тому же пыталась наложить на себя руки. Кроме того, деньги позарез нужны для того, чтобы перевезти в цинковом гробу труп покойного и достойно похоронить его.
Увы, бывшие сослуживцы «покойного» остались равнодушны к гибели такого «замечательного» труженика, каким был Юраша. А некоторые просто не помнили его. И вообще в ателье всячески отнекивались и увиливали под тем предлогом, что расходы-де обязаны взять на себя по месту последней работы усопшего.
«О времена! О нравы!» — шумно возмущался Алик.
Набралась всего-то пятьдесят с лишним рублей — кот наплакал. Алик уплатил за квартиру и купил модную рубаху.
Забегая вперед, скажем, что, когда Юраша вернулся, его случайно встретила на улице та возвышенно-чуткая дама, чье жертвоприношение на алтарь Юрашиной памяти было самым щедрым — десять рублей. Она едва не упала в обморок, узрев его здорового и, как всегда, немного сонного.
Она спешила за ним целых два квартала и, убедившись, что это действительно тот самый Юраша Шариков, обратилась к нему за разъяснением:
— Ведь я же деньги внесла на ваши похороны…
Похоже, она была разочарована, что увидела его живым. Юраша нисколько не смутился, ибо Алик уже предупредил его мимоходом об этом забавном анекдоте.
— Да, — меланхолично, без тени улыбки признался Юраша, — это я. — Он деловито ощупывал глазами плотное тело дамы. Юраша был существом с рефлексами мартовского кота. — Это правда. Я в самом деле умер и целых два дня пробыл в летаргическом состоянии, а затем меня вернули к жизни наши замечательные врачи. Вашего участия я никогда не забуду, — тихим лицемерным голосом продолжал Юраша, улыбаясь, как вероломный бандит, — даю честное благородное, если вы попадете в такую же ситуацию, я не останусь в долгу. Сами понимаете, за любовь — любовью…
Но вернемся к Алику. Он неистовствовал. Воспоминания растревожили его, повергли в отчаяние. Казалось, действительно легче ворочать каменные глыбы, чем урвать за здорово живешь приличный куш. Алика оплетали змеи сомнения.