Скачу за радугой, стр. 2
— Гена!
Оля сидела на стволе старой березы, поваленной в грозу еще прошлым летом. Сучья обрубили и сожгли. Спилили на дрова и верхнюю часть ствола, ту, что потоньше. Но до могучего комля еще не добрались, и он лежал на берегу у тропинки, чернея наплывами и обрастая мхом. Тропинка вела к голубой дачке начальника лагеря, но Генка не сразу сообразил это и спросил:
— Ты чего сюда забралась?
— Так… Тихо тут.
— На полдник опоздаешь.
— Подумаешь!
Генка присел рядом. Здесь было и вправду тихо. Только гудел в высоком клевере шмель да вода плескалась о днище лодки, привязанной к мосткам. Оля сидела, подперев голову худыми руками, легкие волосы спутались от ветра, брови некрасиво сбежались к переносице.
— К начальнику? — спросила она, не оборачиваясь.
— Ага… — выплюнул изжеванную травинку Генка. — Уже доложили?
— Ползикова на весь лагерь звонит!
— Ей-то откуда известно?
— Ей все известно! — недобро протянула Оля. — Что тебе будет, Ген?
— А ничего не будет! — тряхнул головой Генка, — Людмила только… — Он поморщился, как от зубной боли.
— Да уж… — сочувственно вздохнула Оля.
— Кричит… Фразы какие-то из книжек произносит… Несправедливо, главное! — Генка невесело усмехнулся. — А я сказать ничего не могу!
— Почему? — наморщила лоб Оля.
— Да стыдно мне! — почти закричал Генка. — Характер такой дурацкий! За нее стыдно, понимаешь? Стою, как идиотик, губы себе до крови прокусываю, и все слова пропадают.
Генка замолчал и уставился куда-то за реку. Оля смотрела на него, и медленно разглаживалась складка между бровями, глаза стали светлыми и прозрачными.
Генка покосился на нее и в который раз удивился тому, как быстро меняется ее лицо. Оля перехватили его взгляд и отвернулась. Генка увидел, как залились краской ее щека и ухо. Особенно ухо! Генка даже удивился и, опять гадая о причине ее появления здесь, спросил:
— Тоже к начальству потянули?
Оля покачала головой и, не поворачиваясь к Генке, сказала:
— Я сама.
— Сознательность проявляешь? — прищурился Генка.
Теперь ухо и щека у нее стали медленно белеть, брови опять набежали к переносице, лицо сразу стало чужим.
«Как в телевизоре! — подумал Генка. — Щелк, шелк — и другая программа!»
— Не бойся, — тронул он ее за плечо. — Не выдадим!
Оля рывком стряхнула его руку и уткнулась головой в колени.
«Ненормальная какая-то!» — чувствуя за собой неясную вину, мысленно выругал ее Генка и встал.
— Я пошел… — сказал он, потоптавшись за ее спиной.
Оля не шевельнулась. Генка постоял еще немного и, нарочно громко шаркая кедами, пошел по тропинке…
II
— Я тридцать лет работаю по хозяйственной части! Я видел всякую бесхозяйственность! Ну, разбили стекло футболом. Ну, устроили качели из пиломатериалов! Но зачем детям стеклянные абажуры? Зачем, я вас спрашиваю?!
«Во разошелся! Это Аркадий Семенович. Завхоз. Весь из шариков. Голова — шарик. Живот — шарик. И не ходит, а катится на коротких ножках, как на шарикоподшипниках. Какие мы ему дети? Дети — это грудные. Но вообще-то он мужик ничего! Интересно, у него свои дети есть? Хотя он, наверно, уже дедушка. Ему лет сорок, а может, и больше! Никак не определишь, сколько им лет. Людмила, когда молчит, совсем девчонка, а начнет нудить — как старая старуха. Долгожительница! До ста пятидесяти, говорят, доживают. А попугаи четыреста лет живут!..»
— Я с тобой разговариваю или со стенкой? Ты слышишь, Орешкин? Имей гражданское мужество сознаться в своем поступке!
«Понеслось! Чего она сразу красными пятнами покрывается? Пигментация, что ли? Дикари пигмеи укрылись в свою пигментацию. И где она слова эти мудреные вычитывает?»
— Что ты молчишь? Почему ты всегда молчишь, Орешкин? Ты что, язык проглотил?
«Еще чего! Очень мне надо язык глотать. Это в пантелеевском «Пакете» язык глотают. И то не язык, а пакет секретный. А язык он выплюнул. Не настоящий язык, а сургуч. А те подумали, что он язык откусил. Куда же он свой язык дел, когда сургуч выплевывал?»
— Нет, вы посмотрите! Он еще язык показывает! Как хотите, Николай Иванович, но это уже предел. Я снимаю с себя всякую ответственность!
«Как ее снимают, эту ответственность? На пуговицах она, что ли? Или на молнии? Жжик! Расстегнул, снял и повесил. На гвоздик. И сразу же безответственный! Угораздило же меня язык высунуть. Посмотреть хотел, похож он на жеваный сургуч или Пантелеев все выдумал. А она сразу ответственность с себя снимает! Чтоб начальник все на себя взял. Он меня из лагеря попрет, а она ни при чем. Я не я и все такое. Добренькая!»
— У него, наверно, во рту пересохло. Вот и облизывается. Попей-ка водички, Орешкин.
«Смотри-ка, подмигивает! Почему не попить? Попить можно. Эх, хороша водичка! Родниковая! Светка, наверно, носит. Начальникова дочка. А жену его никто не видел. Может, он неженатый? А Светка откуда? Бросила она их, что ли? Тогда выходит — он отец-одиночка!»
— Хватит дуть, лопнешь!
«Не похож он на брошенного. Веселый. Или он это нарочно? Чтоб не жалели. Сильная такая натура. Цельный характер. Имеет гражданское мужество».
— Силен! — Начальник повертел в руках пустой графин и с интересом оглядел Генку. — Так что же с плафонами, а? Кому они могли понадобиться?
«Ага! Проговорился! Ничего они не знают. Никакой точной информации. Ненаправленные лучи. Поток частиц. Всякие там нейтрино-буратино!»
Генке стало легко и весело. Закатное солнце вдруг засверкало на разноцветных стеклах веранды. Щеки и лоб у Людмилы позеленели, нос у Аркадия Семеновича стал фиолетовым, лицо начальника отливало медью, как у индейца из племени сиу-сиу.
— Молчишь? — сказал индеец, и в руках его блеснул томагавк. Это начальник раскрыл свой металлический портсигар. Вспыхнула и погасла спичка, облачко дыма растаяло под потолком.
— Долго они будут без вожатого болтаться? — медным голосом спросил начальник.
— Каждый день обещают прислать, — зеленым голоском отозвалась Людмила.
— А они пока весь лагерь растащат! — пожаловался фиолетовый Аркадий Семенович.
— Не растащат! — громыхнул начальник и зашагал по веранде.
Он ступал широко и твердо. Казалось, что крашеные половицы прогибаются под толстыми подошвами его ботинок. Генке нравилось, что начальник не признает ни резиновых тапочек, ни полукед, ни даже сандалет в дырочку. Не носил он и так полюбившуюся всем взрослым в лагере тренировочную форму. Было что-то солдатское в его рубахе с аккуратно закатанными рукавами, в отлично выутюженных брюках, в этих тяжелых ботинках. Он и курил по-солдатски, держа папиросу большим и указательным пальцами, так что вся она пряталась в ладони. Наверно, так курили на войне, ночью, чтобы не приметили с той стороны.
Генка вдруг подумал, что если бы не Людмила, он мог бы рассказать ему про ковбоев, про белые маски, про их «семерку», и начальник все бы понял и не стал говорить всякие скучные слова. И еще ему захотелось шагать с ним рядом куда-нибудь далеко-далеко, через лес, через поля и чувствовать на своем плече его теплую и тяжелую руку. Генка ждал, что начальник опять подойдет к нему, и он совсем близко увидит жесткие складки на выбритых щеках, насмешливые морщинки у глаз, редеющие на лбу волосы. Но начальник, заметив кого-то за стеклами веранды, ударом ладони распахнул раму и весело крикнул:
— Куда, Светка?
— На речку! — отозвался тоненький Светкин голос.
Генка вытянул шею и увидел таз. Большой круглый таз с бельем, важно покачиваясь, спускался по тропинке к мосткам. У таза были крепенькие загорелые ножки в пестрых трусишках и толстые ручки, крепко вцепившиеся в эмалированные края.
Как Светка удерживала на голове этот тазище с мокрым тяжелым бельем — было непонятно. Но таз, переваливаясь, как утка, двигался к берегу и при этом то ли напевал, то ли покрикивал что-то веселое.
— Видали хозяйку? — по-детски радуясь, спросил начальник, и лицо у него стало такое, что у Генки даже защекотало в горле.