Белая книга, стр. 22

ДУДОЧКА

Все теплей грело солнышко, все ярче расцветали во мне веселье и радость. Куда ни ступи — у прогона, в канавах, на лугу — всюду желтели цветы. В поднебесье кружили жаворонки, а на верхушках берез посвистывали, пощелкивали, свиристели скворцы. Я перебегал от цветка к цветку, срывал их, прикладывал к щекам. Я словно сливался с ними и сам себе казался таким же золотистым, как эти цветы. Да я и был таким, ведь на каждого из нас светило золотое солнце.

А свистеть? Неужто свистеть умеют одни скворцы?

Я в этом тоже знаю толк. Нет у меня, что ли, гладких ивовых прутьев? И разве не лежит за боковиной кровати острый ножик, который выковал для меня Шукав? Я мигом вытащил его и сбежал с горушки.

Там, в низине, за капустными грядками прошлой весной обстригли несколько старых ив. Они уже обросли молодыми побегами — стройными, тонкими, как камышинки. Я залез на иву и срезал одну такую веточку.

Я уселся на зеленой сочной мураве и взялся за работу. Светило яркое солнце, вокруг цвели одуванчики. Мне было так тепло и хорошо. Я тут был совсем один, лишь зеленые травы обнимали меня своими мягкими руками.

Долго пришлось мне вырезать и обстругивать, покуда гладкая палочка не приняла форму дудки. Тогда я положил ее на колено и черенком ножа стал по ней безжалостно колотить. Я колотил в такт и повторял без передышки волшебную присказку, а то бы кора не отстала:

С каждым ударом светлая кора все темнела и темнела, оттого что на ней проступал сок. Потом я взял в зубы окоренный кончик и обеими руками стал дудку крутить. Крак! Теперь кора свободно крутилась вокруг сердцевины. Осталось выдолбить отверстие, чтобы воздух поступал к дырочкам, заткнуть тонкий конец колышком, и дудка готова.

Очень красиво гудит!

Закрыв глаза, я сидел на траве и, надувая щеки, играл на своей дудке. Колышек я то выдвигал, то задвигал поглубже. Так я менял звук, и дудка моя то гудела низким голосом, то свистела тонко-тонко. Краски и звуки! А вокруг — все так ярко, светло! Я наслаждался расцветом весны. Ведь и сам я был как молодой листок, что спешит раскрыться и плясать на легком ветру под солнцем.

И если бы в тот час с небес на землю глянул сам господь бог, то он ни за что не отличил бы мою светлую головенку от одуванчиков. А голос моей дудки сливался с песней жаворонка, с пересвистом скворцов. Но, может, все-таки он меня углядел и наблюдал за мной? Может, он повелел ангелу привести моего отца, а потом взял отца за локоть и показал на землю:

— Видишь, Янис, вон там, под ивой, сидит твой сын. Ты оставил его сиротой, рубашка на нем из дерюги, а он весело играет на дудочке и цветет, как цветок. Потому что на земле сейчас весна.

ДАРТУШКА

Точно описать внешний облик Дартушки я уже не могу. Помню только, была она рослая, костистая, с толстым носом и, сдастся мне, рябая, а может, и нет. Куда лучше запомнился мне внутренний ее облик, ее нрав.

Дартушке было лет пятнадцать, когда она пастушила у нас на хуторе. Коров стегала она нещадно, а потому частенько бегала на болото за березовыми ветками. Принесет, бывало, целую вязанку, свалит в углу садика на траву, чтобы не пересыхали, и всякий раз, как выгонять стадо, берет по одной. К вечеру Дартушка приносила под мышкой короткий обломок и швыряла его в кучу хвороста на дровокольне. Не меньше сотни молодых березок сгубила за лето.

Чулки или варежки Дартушка вязала на пастбище целую неделю, а то и две. Причины тому были разные: то спицы пропадут, то вязанье дома забудет, то по дороге на бегу зацепит ими за что-нибудь, и петли спустятся, либо из торбы выпадет клубок и затеряется. Носки или чулки, связанные Дартушкой из белой шерсти, будто в саже бывали вываляны.

А однажды Дартушкиным вязаньем угостилась Буренка. Привычка такая была у нашей Буренки или потребность, но только она жевала все, что ни попадется. Долгими часами пережевывала кирпичную крошку, деревяшки, старые тряпки. Как-то раз глянула Дартушка — что это под Буренкиной мордой поблескивает?

Батюшки! Спицы! Весь длинный чулок исчез в Буренкиной пасти, и только спицы выдают воровку, сцепились, под мордой застряли.

Мы с Дартушкой кинулись к корове — она от нас. Гоняемся за ней, кричим, чтобы отдала краденое.

Долго мы так за ней бегали, но под конец Буренка все же выплюнула изжеванный мокрый комок.

Дартушка выполоскала его в реке и видит: весь паголенок перемолот Буренкиными зубами. Хозяйке не покажешь и не расскажешь, что случилось. Пропал чулок вместе со спицами — вот и весь сказ. Зато Буренка расплатилась за проделки сполна. Дартушка, обмотав ее шею своим клетчатым передником, левой рукой придерживала корову, а правой молотила ее по чему попало, больше всего по морде, как-никак самое повинное место. Она охаживала Буренку, покуда конец увесистой хворостины не обломился. Поначалу Буренка пустилась бежать, волоча за собой пастушку, как пук кудели, потом пошла шагом и только головой мотала во все стороны и закрывала глаза, чтобы хоть как-то их уберечь.

Вечером хозяйка все дивилась: отчего у Буренки голова в шишках и глаза гноятся?

— Верно, змея укусила, — обмолвилась пастушка.

Змей в наших болотах не водилось, и хозяйка Дартушке не поверила. Буренку сквозняком прохватило, — решили сообща домочадцы и закрыли в хлеву единственное окошко.

Ох, как мне не терпелось выложить всю правду, но я держал язык за зубами, потому что был подкуплен. Дартушка пообещала, что когда наведается домой, возьмет у матери для меня всевозможных птиц и зверюшек, которые поют, лают и даже воют. За это я должен был поклясться никому ни словечка не рассказывать, что бы ни приключилось с ней на выгоне.

Так я и молчал все лето, хотя что ни день бывал свидетелем Дартушкиных проделок. Я верил ее обещанию, да и можно ли было не верить, ведь все казалось так просто и понятно.

— А у матери твоей откуда эти зверюшки и птицы? — недоумевал я.

— Как откуда? — Дартушка удивляется: нашел, о чем спрашивать! — А откуда у барина имение?

— Барин богатый…

— А я — что?

— Да ты небось меня обманываешь.

— Вот дурень! На что мне тебя обманывать? Не веришь — ничего не дам. Думаешь, охота мне их отдавать ни за грош? Да они же у меня в сундучке лежат — взять да привезти, всего и делов. Моя мать в молодые годы жила у господ в Раткунях. Вот господские барышни и отдали ей все свои игрушки для меня. Придет проведать, сам увидишь, принесет она конька или собачку или нет.

— А у вас аист есть?

— А то нет! Ноги длинные, красные и клюв красный. Дернешь за проволочку, клюв раскроется и захлопнется. Аист им стучит.

Я подскакиваю от восторга:

— А скворец?

— Всякие птицы есть. Сказано тебе — полон сундучок. Скворец свистит, соловушка заливается на все лады. И скотина разная есть, и всякие чудища. И корова с огромадным выменем, потянешь за сосок — молоко течет. Захочется молочка — возьми да надои!

Вот это чудеса! Дартушкины рассказы и посулы меня окончательно заворожили. И я хранил в тайне все ее проделки. У батрачки и у хозяйки она таскала ленты и пуговицы и припрятывала в тайнике на выгоне под густым можжевеловым кустом. Я отыскал ее клад, только когда она, собравшись помирать, поведала мне все свои тайны. Но сперва надо рассказать, отчего она так тяжко захворала.

Близ нашего хутора в разных местах осталось с десяток вороньих гнезд. Гнезд было куда больше, но перед пасхой мы их разорили, ведь нам понадобились яйца! Но даже если в каждом из оставшихся гнезд вывелось лишь по паре воронят, то их мяса, как мы прикинули, вдоволь бы хватило на всех домашних. Дартушка задумала, как только воронята подрастут и начнут учиться летать, наловить их и приготовить отменное жаркое. Как-нибудь после обеда обыскать гнезда, прикончить всех воронят и тушки принести хозяйке — пускай ощиплет и в котел!