Год смерти Рикардо Рейса, стр. 5

Е. Огнева

ГОД СМЕРТИ РИКАРДО РЕЙСА

Здесь кончается море и наминается земля. Бледный город мокнет под дождем, река помутнела от глины, переполнены водостоки. Темный корабль идет вверх и сейчас ошвартуется у пристани Алкантары. Это «Хайленд Бригэйд», английский пароход, как челнок, снующий по дорогам Атлантики туда-сюда, туда-сюда, из Лондона в Буэнос-Айрес, с заходом в одни и те же порты — Ла-Плата, Монтевидео, Сантос, Рио-де-Жанейро, Пернамбуко, Лас-Пальмас, а потом в обратном порядке, а если не потонет, то причалит еще и к пирсам Виго и Булонь-сюр-Мер, и войдет наконец в эстуарий Темзы, как входит сейчас в устье Тежо, какая из рек больше, гласит пословица, на той и село побогаче. Пароход не очень велик — всего четырнадцать тысяч тонн — но ходкий и остойчивый, что в очередной раз подтвердилось в этом рейсе, где, хоть и штормило постоянно, укачались лишь начинающие мореплаватели да те, у кого желудок расстроен безутешно, и вот за свой почти домашний уют и комфорт он, как и «Хайленд Монарх», его брат-близнец, получил ласковое прозвище семейной лоханки. В проекте предусмотрены просторные помещения для занятий спортом и для приема воздушных ванн, можно даже, вообразите, устроить партию крикета, и уж если в крикет, требующий ровных лужаек, можно играть на волнах, это лишний раз доказывает, что Британской Империи все подвластно, была бы лишь выражена воля того, кто ею правит. Когда стоит штиль, «Хайленд Бригэйд» напоминает детский сад и пансионат для престарелых, впрочем, мы этого не увидим, потому что сегодня идет дождь, да и рейс окончен. Через помутнелые от морской соли иллюминаторы дети смотрят на пепельный город, расплющенный, распластанный по холмам так, что и домов не видно — лишь изредка мелькнет высокий купол, вытянутый щипец крыши, смутный абрис полуразрушенной замковой башни, хотя, вероятно, и это — обман зрения, химера, мираж, сотворенный сплошной завесой воды, низвергающейся с хмурого неба. Чужестранные дети, от природы щедрее взрослых наделенные великим даром любопытства, желают знать, как называется место, куда они приплыли, и родители их любопытство удовлетворяют — сами или же доверив это нянькам, боннам, fruileins [1], случившемуся рядом моряку, который шел, скажем, потравить стаксель или, ну, не знаю, лечь на другой галс. Лижбоа, Лизбн, Лисбон, Лиссабон — так, на четыре лада, не считая вовсе невнятно пробормотанных или промежуточных, сообщают детям неведомое им раньше имя, но и теперь узнают они лишь это или какое-то близкое ему по звучанию слово, и сумятица воцарится в их детских головах, ибо по-испански название этого города пишется так, по-португальски — эдак, а уж когда выговаривают его на аргентинский ли, уругвайский, бразильский или кастильский манер, звучит оно и вовсе непривычно и всякий раз по-разному, и даже приблизительно на бумаге это звучание не воспроизвести. Когда завтра рано утром «Хайленд Бригэйд» отвалит от причальной стенки, пусть хоть ненадолго из-за раздернувшихся туч выглянет солнце, чтобы буроватый туман, обычный в это гнусное время суток и года, не стал уж совсем непроглядным, не закрыл бы — хотя бы пока еще виднеется земля — и без того уже улетучивающееся воспоминание путешественников, которые впервые оказались здесь, — детей, повторяющих и по-всякому переиначивающих слово «Лиссабон», насупленных взрослых, которые зябко ежатся от сырости такой вездесущей и всепроникающей — ни железо ей не помеха, ни дерево — словно пароход всплыл из пучины морской. По доброй воле, для собственного удовольствия никто бы не остался в этом порту.

И немногие сходят на берег. Ошвартовались, спустили сходни, и внизу неторопливо объявились носильщики и грузчики, вышли из-под навесов под дождь чиновники иммиграционной службы и таможенники. Дождь унялся, чуть моросит. Кучка пассажиров жмется у трапа, медлит, словно сомневается, можно ли сойти на берег, не объявлен ли карантин, не споткнутся ли они на скользких ступенях, да нет, не в том дело — их пугает безмолвный, будто вымерший город, а дождь будто для того только и льет, чтобы утопить в жидкой грязи все, что там еще уцелело. У причала, мертвенно и мутно посвечивая иллюминаторами, стоят другие суда, портальные краны кажутся обломанными ветвями черных деревьев, и не визжат лебедки. Воскресенье. А за пакгаузами сумрачный город, укрывшийся и пока еще защищенный от дождя стенами и крышами, глядит наружу слепыми окнами, слушает, как гремит в водосточных трубах дождь, заливая плотно пригнанные торцы тротуаров, хлеща в переполненные до краев сточные канавы, сущий потоп.

Спускаются первые пассажиры. Сутулясь под монотонно моросящим дождем, растерянно ковыляют по трапу со своими баулами и чемоданами — завершилось плаванье, окончена жизнь между небом и морем, оборвалась беглая череда текучих снов, ритм которым задавали маятник вздымающейся и падающей кормы, пляска волн, неодолимо притягивающий к себе горизонт. Кое у кого ребенок на руках, и, раз он молчит, это, конечно, — португальское дитя, даже не спросит: Где мы? — а, может быть, ему уже загодя сказали, укладывая накануне спать в душной каюте, пообещали, чтобы поскорее засыпал, красивый город, счастливую жизнь, очередную волшебную сказку, очередную, потому что эмигрантские труды преуспевания не дали. Дама в годах, упрямо, но тщетно пытаясь раскрыть зонтик, роняет зеленую шкатулку, которую несла подмышкой, и от удара о камни причала у шкатулки отлетает крышка, лопается дно, и все вываливается наружу: ничего ценного там нет, вещицы дороги как память — разлетаются в разные стороны пестрые лоскутки, письма, фотографии, бьются вдребезги стеклянные четки, мотки белой шерсти уже выпачканы в грязи, а один из них исчезает в щели между краем причала и бортом парохода. Это пассажирка третьего класса.

Едва ступив на твердую землю, пассажиры торопятся укрыться от дождя, чужестранцы вполголоса чертыхаются, будто мы виноваты, что погода такая гадкая, забыли, наверно, что в ихних заграницах она обычно еще гаже, рады любому поводу, даже такому явлению природы, как дождик, чтобы обпить бедные страны, будто мало низвергающейся с неба воды, еще и презрением, это нам бы надо жаловаться, однако ж мы молчим, вот хоть на эту проклятую зиму, или на то, что города, разрастаясь, отнимают у нас плодородные земли, а их и так мало. Уже началась выгрузка багажа: моряки в своих блестящих накидках с капюшоном величественны как идолы, португальские же грузчики внизу бегают налегке — в картузиках, в куцых клеенчатых курточках под кожу, но ливень им — всему свету на удивление — нипочем, и, быть может, столь явно демонстрируемое пренебрежение к неблагоприятным погодным условиям заставит путешественников тряхнуть мошной или, как ныне принято говорить, портмоне, малость прибавить: вот ведь отсталый народ, вечно клянчит и побирается, продает то, чего у него в избытке — свое терпение, смирение, униженную покорность — и дай нам Бог дождаться, чтобы где-нибудь в мире возник спрос на подобный товар. Пассажиры движутся к таможне, их, как уже было сказано, немного, но выйдут они оттуда нескоро, потому что заполнить надо целую кипу бумаг, а чиновники уж так каллиграфически вырисовывают каждую буковку: надо полагать, у самых шустрых по воскресеньям — выходной. Начинает смеркаться, а ведь всего-то четыре часа, еще чуть стемнеет — вот и вечер, впрочем, здесь, в зале досмотра, всегда вечер, здесь сутки напролет горят тусклые лампы, не все, правда: какие горят, а какие перегорели, вон ту, например, уж целую неделю никак не соберутся заменить. Свет сочится сквозь немытые стекла, как сквозь толщу воды. В спертом воздухе пахнет волглой одеждой, кислятиной чемоданной фибры, мундирной дерюгой, и от обволаки вающей душной тоски немеет пассажир, ни единой искорки радости нет в этом возвращении на родину. Таможня — это перевалочный пункт, преддверие того, что ждет снаружи, чистилище.

Седоватый сухопарый господин подписывает последние бумажки, получает по экземпляру каждой — теперь он свободен, может идти и выйти, продолжать жизнь на твердой земле. Его сопровождает носильщик, чью наружность не стоит описывать в подробностях, а иначе потребуется нескончаемый доскональный осмотр, чтобы не запутать того, кто, буде такой найдется, захотел бы точно знать, чем он отличается от новоприбывшего, ибо в этом случае мы должны будем сообщить, что носильщик сухопар, седоват, смугл, брит — словом, неотличим от пассажира. Но в сущности ничего общего: один — пассажир, другой — носильщик. И носильщик этот везет на своей тележке огромный чемодан пассажира, а два других, поменьше, связанные ремнем, висят у него на шее, отчего кажется, что он впряжен в ярмо или взят на строгий ошейник. Вот он выбирается со своей ношей наружу, ставит багаж под навесом и отправляется за такси, хотя долго искать не придется — обычно они съезжаются в порт к прибытию парохода. Путешественник глядит на низкие тучи, на лужи, натекшие в выбоины мостовой, на окурки, очистки и прочий мусор, плавающий в покрытой радужными разводами воде, а потом замечает военные корабли, которые скромно, словно стараясь не привлекать к себе внимания, притулились у пирса, неведомо зачем, ибо подобает им бороздить океанские просторы, а когда нет войны или учений, — стоять в устье, где, как говаривали в старину и сейчас еще повторяют, не задумываясь над смыслом этого высказывания, хватит места всем флотам мира, хватит, да еще и останется. Из здания таможни выходят другие пассажиры в сопровождении своих носильщиков, и в эту минуту, вздымая фонтаны из-под колес, показывается такси. Претенденты машут ему наперебой, однако носильщик, соскочив с подножки, делает широкий жест: Это вон для того сеньора — показывая тем самым, что даже смиренному служителю лиссабонского порта при удачном стечении обстоятельств и дождевой воды выпадает счастье, которым он волен распоряжаться по собственному своему скромному разумению: может даровать его, может лишить, подобно тому, как Господь Бог дает и отнимает жизнь. Покуда водитель опускает багажник, пассажир — и тут впервые обнаруживается легкий бразильский акцент — спрашивает: Почему здесь эти корабли? — и носильщик, запыхавшись оттого, что помогал шоферу поднять и взвалить на багажник самый большой и тяжелый чемодан, отвечает: А-а, так позавчера шторм был, вот их сюда буксирами подтянули, чтоб нс отнесло на мель. Подъезжают другие таксомоторы — замешкались отчего-то или же пароход пришел раньше, чем ожидалось, и теперь на привокзальной площади — форменная ярмарка транспортных услуг, и удовлетворение потребностей происходит очень обыденно. Сколько с меня? — спрашивает седоватый господин. По тарифу, а за груды — сколько будет вашей милости угодно, ответил носильщик, не сказав, правда, каков тариф, и не назвав, в какую же сумму оценивает он всю совокупность своих трудов, ибо верит, что фортуна улыбается дерзким, даже если они носильщики. У меня с собой только английские деньги. Какая разница, и в тот же миг в протянутой ему руке пассажира ярче солнца вспыхивает, одолевая наконец сумрак нависших над Лиссабоном туч, монета в десять шиллингов. Хорошо, что непременным условием долгой и счастливой жизни носильщика, поднимающего и перетаскивающего большие тяжести и порой испытывающего большие потрясения, должно быть абсолютно здоровое сердце — а иначе бездыханным грянулся бы он оземь. Желая хоть отчасти, хоть чем-то возместить такую неслыханную щедрость, он сообщает сведения, о которых его не спрашивают, присоединяя их к изъявлениям благодарности, которых не слушают: Это эсминцы, сеньор, наши португальские эсминцы: «Тежо», «Лима», «Воуга», «Тамега», а ближе всех к нам — «Дан». Как их ни называй, они неотличимы друг от друга — все совершенно одинаковы, как близнецы-двойняшки, и крашены в один и тот же мертвенно-пепельный цвет, залиты дождем, ни единой живой души на шкафуте, мокрым тряпьем свисают флаги, но все равно — спасибо, теперь нам известно, что это вот — «Дан», не исключено, что в свое время и еще кое-что про него узнаем.