16 наслаждений, стр. 61
– Нет, по-английски, но картинки были такие же.
Я открыла кошелек и достала несколько незнакомых мне швейцарских купюр, зеленых, голубых, желтых, с изображениями дровосеков и женщин, собирающих урожай фруктов.
– Можно чек, пожалуйста?
– За эту doggy?
– Это для таможни.
– Сорок пять швейцарских франков. Это десять американских долларов. Вам не надо декларировать эту doggy.
– Так, на всякий случай. К тому же, так будет более по-деловому.
– Это Швейцария, не Германия. – сказал он, качая головой и выписывая чек.
Я смотрела, как он с нажимом выводил «45 SF» огрызком карандаша.
– Вы можете также указать название книги? – На всякий случай?
– Да.
– «Die Pilgerreise». Так gut, [159] или вы думаете, что таможенники захотят знать полное название?
– Я бы хотела полное название, – сказала я.
– Что за серьезная работа, чтобы продать такую книгу! – Я вам очень признательна, поверьте мне.
Он оторвал чек и протянул мне копию. Я положила чек в кошелек.
По дороге в отель я зашла в магазин канцтоваров и купила стопку картона, точилку и венский карандаш номер два. Возвратившись в свою комнату, я заточила карандаш и потренировалась подделывать неровный подчерк господина Шульца, пока не освоила его. Затем – моя рука немного дрожала, как тогда, когда я заканчивала Аретино, – я положила лист картона между «оригиналом», который я создала, и копией и под надписью «Die Pilgerreise zur seligen Ewigkeit» написала, выводя каждую неровную букву отдельно, «Le preghiere cristiane preparate da Santa Giuliana d'Arezzo». Я немного подумала, прежде чем решить, какую указать стоимость книги. Молитвенники, которые я изучала в тот день, варьировались от пятисот до нескольких тысяч долларов – это мне не подходило. Но у них был необычный переплет в прекрасном состоянии.
В конце концов я остановилась на сумме 150 SF. Тридцать пять долларов и пятьдесят центов. Как раз то, что нужно для какой-нибудь «doggy».
Если верить путеводителю, швейцарцы вместо вина запивают фондю горячим чаем, но это оказалось не так. Фондю, которое я заказала в ресторане отеля в тот вечер, подали с тем же вином, которое использовалось для приготовления самого фондю, и это было вкусно. И вино было лучшее из всех, какие я когда-либо пила, – такое вкусное, что у меня текли слюнки каждый раз, когда я поднимала бокал.
После ужина я вернулась в свою комнату, где на комоде я устроила свою небольшую библиотеку: «Die Pilgerreise», «Эмма» и «Sonetti lussuriosi». Странное соседство.
Я полистала «Die Pilgerreise», разглядывая картинки, которые пленяли меня, когда я была ребенком: «the Slough of Despond», «Человек в железной клетке», «Господин Вордли Вайзмэн», «Ярмарка тщеславия» (что по-немецки звучало как «Das Jaahrmarkt der Eitelkeit», «the Giant Despair» и, наконец, «the Celestial City». Как все это непохоже на мои собственные странствия, подумала я, забираясь в постель с «Эллмой».
Образование Эммы было почти завершено. У нее открылись глаза, так что она могла, по выражению синьора Фокачи, видеть вещи такими, какими они есть. Я сползла вниз из сидячего положения и повернулась на левый бок, держа книгу в правой руке. Господин Найтли вот-вот собирался сделать предложение.
Я перевернулась на правый бок, держа книгу в левой руке.
Господин Найтли сделал предложение.
Я опять села в кровати.
Эмма приняла предложение господина Найтли. Но мое сердце отказывалось радоваться за нее. По правде говоря, господин Найтли начинал меня утомлять. Мне казалось, что господин Найтли становился невыносимым – самодовольным ничтожеством, занудой – и что Джейн Остин наказывала Эмму, не воздавая ей должного. А разве не достаточно она уже была наказана? Разве она уже не была научена тем, что стыдилась любого своего воображаемого порыва, кроме, в конце концов, своей любви к господину Найтли? Почему меня все это так волновало? Я положила «Эмму» назад на комод и взяла Аретино, которого не открывала с тех пор, как Сандро уехал в Рим. Я обнаружила, что рисунки не потеряли своей способности удивлять и – да – вызывать чувство страсти. Я развлекалась, воображая целомудренные совокупления Эммы и господина Найтли. Был ли господин Найтли столь же непорочным, как и Эмма, или, будучи молодым человеком, он сеял свой дикий овес? Трудно было представить себе господина Найтли молодым человеком. Трудно было представить, что он может сеять дикий овес. Трудно было представить, как он снимает с Эммы нижнее белье. Трудно вообразить, чтобы Эмма говорила: «Я хочу его в мою culo, пожалуйста, прости меня». Трудно представить, чтобы господин Найтли отвечал» «Что, другие места вышли из моды? Я имею в виду potta» И Эмма: «Не совсем, но позади cazzo мне доставляет больше удовольствия».
Франческа говорит Данте, что нет большей боли, чем вспоминать о прошлом счастье, находясь в сегодняшней печали, но это не то, что я переживала в тот вечер. Несмотря на всю печаль, которую мне пришлось испытать, мне удавалось каким-то таинственным образом преобразить ее. И когда я смотрела вновь на знакомые рисунки, я унеслась мыслями назад в тот счастливый полдень, когда Сандро и я рассматривали Аретино в первый раз и я стояла обнаженной перед «психе» Сандро, перед высоким зеркалом в резной раме. И вспомнила дюжину других примеров, когда мы были счастливы днем, вечером и утром. Эти воспоминания, переплетаясь между собой, как сами любовники, начинали отдаваться в моем воображении глубоким жжужанием, напоминающим звук рожка, наподобие пения тибетских монахов, – где-то ниже уровня глубокого баса или как низкая струна двойного баса, когда он настроен ниже ля или даже соль.
Глава 17
Между молотом и наковальней
В далеком 1953 году город Сареццано в Пьемонте согласился продать американскому торговцу книгами свою знаменитую Фиолетовую Библию. Сумма, за которую уходила книга, не разглашалась, но этого явно было достаточно, для постройки новой церкви, что и собирались сделать добропорядочные жители Сареццано. Они также хотели, чтобы им заплатили наличными, но к тому времени, когда продавец собрал необходимую сумму, которая заполнила целый чемодан, пресса распустила слух о сделке. «Corriere della Sera» выступила против продажи книги, напечатав статью под заголовком:
Курьер от папы римского прибыл в Сареццано на следующий день и конфисковал Библию.
– Что такого особенного было в этой Библии? – спросила я аббата, который рассказал мне эту историю во время наших вечерних бесед.
Я не знаю, – ответил он. – Я думаю, все дело было в том, что она фиолетового цвета.
Я уже неоднократно осторожно намекала ему на то, что он мог бы продать некоторые из томов библиотеки? принадлежавшей монастырю, которой, насколько я могла судить, никто не пользовался.
Я бы продал их все, – сказал он. – Я бы продал всю библиотеку, если бы знал, что мне это сойдет с рук. Я раньше был человеком Гутенберга, homo Gutenbergensis. Книги составляли всю мою жизнь. Но что я такого узнал, чего не было в моем сердце? Niente, Signorina, niente. [160]
– Что бы вы сделали с деньгами, если бы могли продать книги?
– Я бы купил новую печку, – сказал он, – для кухни. Я бы нанял хорошего повара. Эти монахини из Галуццо никогда не досаливают воду для макарон. Я бы хотел съесть блюдо потрохов, приготовленных так, как это делала моя мама, с домашним brodo и большим количеством сыра пармезан.
– Вы могли бы это сделать сами, – предложила я, когда мы пересекали внутренний дворик.
Однако вероятность этого была так далека от его опыта, что он даже не понял, о чем я говорю. Но тем не менее я была рада видеть, что аббат все еще привязан к этому миру, пусть даже и тонкой нитью. Я сама любила потроха.