Твой светлый дом, стр. 6
— Сунут дурака в тюрьму — то и будет!.. Ты, Маша, тут тоже виновата. Ведь знала о его делишках на ферме, видела, что он пошел по кривой дорожке, да помалкивала.
Мария подняла на тестя глаза, полные слез:
— А вы разве не замечаете, как мы живем в последнее время?… Он мне рассказывает про свои дела?… Советуется со мной?… Он другим рассказывает…
— Каким таким другим? — опешил Матвей Степанович.
— Да ладно тебе допытываться, — остановила его Акулина Кондратьевна, кивнув на Родиона.
Матвей Степанович умолк и больше ни слова не вымолвил до конца обеда. А потом оделся и сказал Родиону:
— Пойдем, внук, поработаем.
— Господи, что ты себе в голову взял, отец! — всполошилась Акулина Кондратьевна. — Едва оклемался — уже работать собрался.
— Тихо, мать, тихо! Знаешь, работа человека на земле держит.
Они вышли во двор. День был ясный, тихий. Оранжевая листва на деревьях, просвеченных солнцем, казалось, пылала огнем.
Дед Матвей оглядывал двор, и село, и степь с таким жадным любопытством, будто вернулся откуда-то издалека и очень соскучился по родным местам.
— Хорошо! Жить бы да радоваться…
— Живи сто лет и радуйся, деда! — сказал Родион.
— Жаль, внук, не получается.
В мастерской Матвей Степанович неторопливо надел передник, прибрал токарный станок, осмотрел инструмент на полках, выбрал стамеску и закрепил буковый валек в патроне Родион подмел около верстака и станка.
— Ну, Родька, начнем. Еще одну балясинку выточим, распустим обе и к дверям поставца прилаштуем. А ты приглядывайся, примечай. — Он упер стамеску в подставку. — Ну, с богом, как говорится. Жми, внук!
Родион разогнал маховик так, что его спицы слились в оплошной круг. Из-под лезвия стамески полилась пахучая стружка. На вальке стали обозначаться окружности. Дед Матвей почему-то кривился. И вдруг стамеска с визгом вырвалась из его рук, и крутнувшись в воздухе, упала на землю. Испуганный Родька снял ногу с педали. Недоточенная балясина перестала вращаться, и теперь на ней можно было рассмотреть выщербину.
С усилием сжимая и разжимая непослушные пальцы, Матвей Степанович разглядывал их, качал головой:
— Руки судорогой свело… Видно, табак мое дело, Родя!
— Да ты не переживай так, деда! — ласково сказал внук. — Это у тебя от тех сонных таблеток… Пойдем, прогуляемся, просвежимся, а?
Матвей Степанович молча взял палку — чего раньше никогда не делал — и, опираясь на нее, прихрамывая сильнее обычного, пошел со двора. Повернул не в сторону села, а к выгону.
— Ты куда, деда? Пошли в центр. В магазин зайдем, потом на речку…
— Нет, внук. Сходим моих старых друзей и соратников проведаем.
Родион догадался, о ком говорил дед Матвей: о тех, что лежали на кладбище. Живых он обычно навещал сам, а когда шел к тем, лежавшим под обелиском и намогильниками с красными звездами, то всегда брал Родиона.
— Ну что ты выдумал? Ты там еще больше расстроишься. — Внук мягко пытался отговорить деда.
— Не расстроюсь. Я их уполномоченный на земле и обязан не раскисать. — Матвей Степанович забросил палку в бурьян. — Пошли!
Кладбище, чтобы окот туда не заходил и не топтал могилы, недавно огородили штакетником, деревянные обелиски заменили железными, выкрашенными под мрамор, а дорожки посыпали песком.
— Уютно тут стало, гляди-ка! — с усмешкой сказал Матвей Степанович.
Сняв шапку, он остановился у головного обелиска с красной звездой. На нержавеющей пластине было выгравировано: «Тимофей Петрович Полуянов, 1895–1920 гг.» С эмалевой фотографии смотрел казак. В папахе. С маузером на боку.
— Здравствуй, Тимофей Петрович, друг мой и комиссар! — негромко сказал дед Матвей. — Пришел я к тебе на этот раз не с радостью, а с бедой…
Родион с удивлением наблюдал за дедом. Он говорил со своим давно погибшим другом и комиссаром так, словно тот стоял перед ним живой.
— Прозевал я своего младшего сына, товарищ комиссар… Конечно, Андрей спохватится, его перетрясет, как на грохоте, но мне-то каково, Тимоша?! Столько позора… — Он положил руку на плечо внука, подтолкнул вперед. — Вот привел я к тебе Родиона, своего внука. Парень он хороший, серьезности, правда, еще недостает, но это дело наживное. Он знает про тебя, Тимофей Петрович, и про наш последний бой с белогвардейцами, когда я был ранен, а ты погиб, спасая меня… Ох, жаркий бой тогда был! — Дед застыл на минуту в раздумье, глядя вдаль. — Да, жаркий бой тогда был! Дрались мы как черти, но если б не ты, Тимоша, не было бы ни меня, ни, понятное дело, сыновей моих и внуков. — Матвей Степанович стиснул плечо внука. — Не забудь, Родька, приходить к Тимофею Петровичу и благодарить его!
— Никогда не забуду, деда! — горячо сказал Родион.
— И детей своих к нему приведешь. Слышал?… Мы все жизнью ему обязаны.
Родион взглянул на деда — его лицо было строгим. В волнении, с трудом сглотнув слюну, произнес:
— Ладно, деда… Приведу.
Не снимая руки с плеча внука, Матвей Степанович подвел его к соседней могиле. «Семен Карнавин, 1912–1930 гг.», — прочитал Родька. На фотографии совсем юный парень с суровыми глазами и четко очерченными, чуть припухшими губами.
Родион знал: Семен Карнавин — один из комсомольских вожаков села. Его убили кулаки в первый год коллективизации. Дед Матвей был тогда бригадиром полеводческой бригады. Ветреной ночью озлобленные кулаки решили сжечь колхозные поля пшеницы. Семен, вместе с другими комсомольцами из ночной охраны схватился с ними врукопашную. Несколько ножевых ран получил Семен, но успел придушить одного поджигателя на поле, которое охранял, и потом, чтобы потушить, катался по горящей пшенице. Так и нашли его, обожженного, истекающего кровью. Умер он по дороге в село на руках у товарищей…
— Здравствуй, Сема, соратник мой дорогой! — оказал дед Матвей, и голос его дрогнул. — Привел я к тебе Родиона, моего внука… Хотел бы я, Сема, чтоб вырос он таким, каким был ты…
Родион прижался плечом к руке деда, неотрывно глядя в суровые глаза Семена Карнавина.
Глава шестая
Суд проходил в сельском Доме культуры. Между колоннами у входа стоял большой щит, на котором местный художник броско написал:
«Сегодня в Доме культуры показательный суд! Расхитителям колхозного и государственного добра — всенародный позор!
Начало в 10 часов».
Взбудораженные сельчане за час раньше стали сходиться в Дом культуры. Потянулись туда и ребята — нечасто же случается такое в селе! — но их в зал не пустили.
Ольга и Танюся стояли внизу, а Виталька, Сенька и Шурка заглядывали в окна. Зал был набит людьми до отказа. Стояли даже в проходе и у стен.
На скамье подсудимых Родионов отец сидел с краю, чуть в сторонке от остальных. Все в зале напряженно прислушивались к тому, что говорил с трибуны незнакомый человек.
— По причине попустительства заведующего фермой Бучаева Андрея Матвеевича разлагалась трудовая дисциплина, устраивались пьянки, разворовывались корма, сбывались на сторону, менялись на спиртное. Заведующий не пресек преступные действия семьи Сучалкиных, которая в свои противозаконные операции втянула некоторых строителей животноводческого комплекса…
Виталька приник лбом к стеклу, чтобы лучше слышать, но Родькин отец вдруг поднял голову и, казалось, посмотрел прямо на него. Витальке стало стыдно, и он соскочил на землю.
— Ну, что там? — спросила Ольга.
— Читают обвинение, — неохотно сказал Виталька.
— Засудят! — Шурка пренебрежительно махнул рукой. — Раз попались — засудят как миленьких. Родькиному отцу, наверно, больше всех дадут… Да, Сеня?
Сенька отвернулся, будто бы не слышал: все-таки Родькин отец был его дядей, хоть и троюродным, а Виталька сжал кулаки, двинулся к Шурке:
— Почему это Родькиному отцу дадут больше всех?! Почему?
— Как заведующему! — Шурка состроил рожу, хихикнул. — Он же главный у них…
— Какой же он главный? Он же сам не воровал!
— Так попускал… Хе-хе! Родька теперь не будет такой гордый, а то хвастался: «Моего папу орденом наградили!.. Моего папу по телевидению показывали!..» Правда, Сеня?