Твой светлый дом, стр. 1
Алексей Абрамович Коркищенко
Твой светлый дом
Глава первая
Родион лежал в норе, выкопанной в скирде сена, — прятался там от придирчивого надзора бабки Акулины. Рядом с ним свернулся пес Кудлай. Со стеблей донника, прикрывающих лаз, стекали холодные дождевые капли. Во дворе было слякотно и тоскливо, а в норе — сухо и уютно. В степном сене еще жило лето, держалось его душистое тепло. Родион жевал волглую кисловатую травинку, блаженно жмурясь, смотрел вдаль.
Скирда стояла за хатой, и ему был виден выгон, заросший рыжим бурьяном, а за ним, под бугром, — кладбище. Низкие тучи, сваливаясь с бугра, цеплялись тяжелым исподом за деревья и кресты. Липкая белесая изморось сеялась на старую хату, которую звали «пароходом». Приземистая, трехтрубная, с длинной — от угла до угла — верандой, с точеными балясинами и многочисленными окошками, она и в самом деле напоминала допотопный пароход, выброшенный половодьем на берег. Корявые клены, сутулясь, жались к ее ошелеванным бокам, в ознобе стряхивали оранжевые мокрые листья, хата была облеплена ими, словно солнечными зайчиками, отраженными чистой струящейся водой, и от этого еще больше походила на забытое на суше судно.
Когда-то много народу «плыло» на прадедовском ковчеге, все трубы дымились в такие вот зябкие осенние деньки, а теперь лишь одна дышала уютным теплым дымком; разъехался народ, «вышел на пристанях». Остался Андрей, Родионов отец, но и тот захотел быть самостоятельным — построил себе на краю широкого двора кирпичный дом под цинковой крышей и с жестяными петухами на коньке. Правда, в нем пока не жили — не курилась его труба, на окнах не висели занавески и не был он еще привязан к жизни электрическими проводами.
Акулина Кондратьевна не хотела, чтобы младший сын отделялся, да и новый дом на высоком бетонированном основании ей не нравился. «Нужен тебе тот дом! — не раз упрекала она Андрея. — Сколько денег вбухал, а ради чего? Ты и затеял строить хоромину, чтоб от председателя не отстать… Жил бы да жил спокойно вместе с нами в старой хате, хватит ее Детям твоим и внукам. Добрая хата, ни дождя, ни бурана не боится — деды на века строили, понимали толк…»
А дед Матвей с усмешкой успокаивал ее: «Да не переживай ты, Кондратьевна, не останется твоя хата пустой. Вон сколько внуков и правнуков, хоть детясли открывай!»
Родион хотел сглотнуть разжеванную травинку, но раздумал — выплюнул и протяжно вздохнул. Не интересно ему осенью. Это летом весело жилось, когда в гости наезжало полный двор родни… Родион особенно скучал по Аннушке, младшей сестре отца. После десятилетки она поработала дояркой, а потом колхоз за свой счет послал ее учиться на ветврача. Этим летом Аня проходила практику в колхозе. Закончив ее, уехала в Новочеркасск.
«Эх, если бы отец был такой, как она», — мечтал. Родион. С Аннушкой он дружил, мог говорить ей обо всем откровенно. А вот от отца в последнее время только и слышал: «Не суйся не в свои дела», «Рано тебе об этом спрашивать», «Не твоя забота», «Подрастешь — сам разберешься…»
Трезвым отец почти не замечал Родиона, а в пьяном виде то допрашивал насчет учебы, то задабривал подарками… А зачем Родиону подарки? Ему человеческого разговора хочется! С пьяным же какой разговор? Отец теперь частенько приходил домой навеселе, стал нервным, раздражительным…
Глухо хлопнула замокшая дверь веранды, звякнули стекла — во двор с ведром очистков вышла бабка Акулина. Высокая, статная, бабка была еще хоть куда, да вот только руки у нее, что грабли: ручной дойкой испортила. Много лет бабка Акулина работала дояркой — и до войны и после. Хоть и была она бригадировой женой, но не искала легкой работы.
Бабка Акулина недружелюбно покосилась на новый дом, а он свысока смотрел чистыми захоложенными окнами на бабку и ее низенькую старую хату.
— Кондратьевна, куда Родион пропал? — спросил дед Матвей, выйдя из дощатого сарая, где у него была плотницкая мастерская.
— А грец его знает! — ответила бабка Акулина. — Стал прятаться от меня, негодный.
— Хотел попросить его токарный станок погонять. Ноги чего-то заслабели.
— Погода треклятая! Ревматизм, небось, взыграл? Ты иди, Матюша, в хату, обедать пора. А Родьку я зараз выманю.
Дед Матвей пошел в хату, бабка Акулина направилась к катуху, откуда доносилось нетерпеливое хрюканье подсвинка. Высыпав очистки в кормушку, она оглядела пустой двор, крикнула:
— Ро-о-дь-ка-а!
«Сейчас бабка добавит: «Иди уроки делай!» — насмешливо подумал Родион. Однако она об уроках не вспомнила. Чуть погодя ее голос раздался ближе:
— Кудлай, Кудлай, на!
Пес рванулся, но Родион успел схватить его за ошейник.
— Ро-о-дь-ка-а! — вновь позвала бабка и добавила: — Пирог с яблоками спекся! Иди ешь!
Родион подождал, пока она зайдет в хату. Проворно выбрался из скирды, прикрыл лаз донником.
Пес высунул морду, сердито взлаял.
— Кудлай, лежать!
Кудлай просительно посмотрел, однако не решился ослушаться.
— Лежать, Кудлаша! — ласково повторил Родион. — Я принесу тебе пирога.
Родион разулся на веранде, вошел в большую комнату. В ней можно было бы кататься на велосипеде, не будь тут стоек, подпирающих усталые сволока, тяжелого деревянного дивана, высокого поставца для посуды и длинного обеденного стола. Эту мебель сделал сам дед Матвей еще в молодые годы. В комнате много места занимала печь — живая, добрая душа старой хаты.
Печь была на удивление всем сельчанам. Ее сложил лет сорок назад Антон Петрович, сельский печник. Он немало поморочил себе голову, стараясь удовлетворить прихоти молодой, а уже тогда многодетной хозяйки Акулины, очень требовательной, но и щедрой на магарычи; зато и печь вышла единственной в своем роде на все село: в ней можно одновременно выпекать пышные буханки и пироги с потрошками, жарить гуся с яблоками, варить кисель с курагой, выпаривать каймак…
Дед Матвей иногда подтрунивал над бабкой Акулиной, называя печь «агрегатом». И в самом деле, нужно быть, по крайней мере, кочегаром большого парохода, чтобы заставить исправно работать такую печь. Она имела столько всяких вьюшек, задвижек, заслонок и поддувал, что никто, кроме бабки Акулины, не мог толком разобраться в их назначении.
Старая хозяйка обожала свою печь: разрисовывала узорами, украшала цветастыми занавесками и не позволяла при ней свистеть, ссориться и вообще произносить черные слова. «Ей это не по душе», «Она рассердится, не будет слушаться», — говорила бабка.
Что-то прошептав про себя и мелко перекрестившись, Акулина Кондратьевна вынула пирог из духовки.
— С чем будешь есть пирог, — спросила она Родиона, — с медом или со сметаной?
Пирог вышел пышным, высоким, с виду легким. Его узкие отдушины, пробитые ножом, были окружены глазированными кружевами спекшегося яблочного сока. Родион повел носом, уловив запахи лета, как в скирде сена, ответил:
— И со сметаной, и с медом, бабаня!
— Ишь, пан-барин какой!
— А тебе жалко, что ли? — вмешался дед.
— Мне не жалко. Я б ему и с чем-нибудь еще третьим подала, если б он слушался меня да учился получше…
— Бабаня, сегодня воскресенье, мне тоже отдых по закону положен, — вставил Родион, нетерпеливо следя за дедом, разрезавшим пирог, из отдушин которого, пузырясь, вытекал парующий розовый сок.
— Воскресенье для тех, кто в будни работает… Стал прятаться… Уроки из-под палки учит, — ворчала бабка Акулина, но миски с медом и со сметаной на стол поставила. — Под носом уже всходит, а в голове еще не посеяно.
Дед подмигнул внуку.
— Хозяйка, слышь, твой агрегат чад пустил.
— С чего она так расстроилась? — обеспокоилась Акулина Кондратьевна. — Мария, отрегулируй тягу.
Мать растерянно топталась перед «агрегатом»:
— Какую тут задвижку открывать?… Какое поддувало закрыть?
— Ох, Маша, тринадцать лет ты у меня в невестках, а все я тебя никак не обучу!.. Недаром люди говорят: чего в девке нет, того ей не втолкуешь. — Бабка Акулина начала двигать заслонками, задвижками и дверцами поддувал. — Все тут просто. Вот эту заслонку открыть, а эту поддувалу прикрыть — значит, дух пустить на пироги сверху, чтоб корочка подрумянилась. А эту задвижку сантиметра на два продвинуть — каймак прижарить… А если вот так сделать — то гуся притомить, чтоб соку набрал…