Божьи воины, стр. 103

Краловец долго разглядывал транспарант, долго и упорно, словно рассчитывал на то, что литеры расположатся как-то иначе. Наконец обернулся, отыскал взглядом Рейневана.

– Говоришь, Каменец? Монастырь цистерцианцев? Богатый монастырь цистерцианцев? Так ты сказал?

– Так.

– Ну, тогда… – Краловец еще раз глянул на Клодзк, немного как бы тоскливо. – Ну, так чего же мы ждем? Пошли.

Et sic Orphani, выписывало на пергаменте скрипящее перо, а Cladzco feria II pasce recesserunt. [232]

Летописец поставил точку, отложил перо, охнул, распрямил уставшие руки.

Летописание обессиливало.

Глава двадцатая,

– Зовут меня, Святой Трибунал, брат Зефирин. Из Каменецкого монастыря цистерианского ордена. Милостиво прошу, преподобные отцы, простить мое смущение, но ведь я впервые оказался перед Коллегией… Правда, только для того, чтобы дать testimonium, [233] но все же… Так точно, я уже готов, уже перехожу к делу. То есть к тому, что случилось в монастыре в тот трагический день. В Великий вторник 1428-го лета Господня. И что я собственными глазами видел. И здесь под присягой покажу, да поможет мне… Простите, что? Ближе к делу? Вепе, bепе. [234] Уже говорю.

Наши монастырские братья частично сбежали уже раньше, в субботу перед тем воскресеньем, когда Господу воспевают Judica те Deus, [235] когда еретики сжигали Отмухов, Пачков и Помянов. Зарева в ту ночь я видел на полнебосклона, а утром солнышко едва сквозь дымы могло пробиться… Тогда, как я уже сказал, в некоторых fraters дух упал, сбежали, токмо то забрав, сколь в две руки уместилось… Аббат поносил их всячески, трусами обзывал, карой Божией грозил, ох, ежели б он знал, что ему достанется, он бы первым же сбег. И я тоже, не солгу пред Святым Трибуналом, сбег бы, токмо не было куда. Сам-то я по урождению ломбардец, из города Тортоны, а в Силезию прибыл из Альтенцелле, сперва в Любёнж, а из Любёнжского монастыря попал в Каменец… Э?.. Держаться темы? Вепе, bепе, уже держуся. Уж говорю, как оно было.

Вскоре post dominicam Judica quadragesimalem… [236] слышу от беженцев: ушли кацеры, пошли куды-то на Гродков. Ну, полегчало мне, побег я в церковь, к алтарю, бух крестом на пол, gratias tibi Domine, благодарю тебя, великий Боже. А туточки снова крик, ор начались, дескать, идут новые последователи сатаны Гуса, сиротами именуемые, идут от Клодзка. Бардо огнем пожгли, уж по другому разу, второй, говорю, раз этот несчастный город жгут. В нас сразу надежда, а ну, как боком пройдут, может, на Франкенштейн пойдут главным Вроцлавским трактом, может, не захотится им на Каменец сворачивать. Ну, я тады тут же в церковь и давай молиться, того желая, Sancta Maria, Mater Christi, Sancta Virgo Virginum, libera nos a malo, sancte Stanislaus, sancte Andrea, orate pro nobis [237]

Но ничего не дали нам наши молитвы, видать, пожелал нас Господь как Аида проучить, чтобы, значит, мы… Ах да, знаю. Надыть темы держаться. Ну так кратко скажу: тема была такая, что напали адовы силы на монастырь в Великий вторник. Напали внезапно, как гром с ясного неба, через стены перелезли, ворота выломали, прежде чем я peccatores te rogamus… [238] крикнуть успел, уже целая их куча во внутри была. И давай бить-колотить-резать… Кошмар! Sanctus Deus, sanctus fortis, sanctus immortalis, misererer nobis [239] Брата Адальберта копьем проткнули, брата Пиуса мечами, как святого Дионисия… Брат Матей был из арбалета устрелян, из других многих graviter vulneratis… [240] А гуситы, покарай их Бог, принялись коров из хлевов выгонять, поросяток, баранов… Забрали всех, до последней штуки… Тьфу, собачья их мать, мало того что haeretici, так к тому еще и latrines et fures! [241] Из церкви вытащили сосуды, раку, ризы, мантии, агромадный серебряный крест, дары наалтарные, подсвечники… Ничего не обошли. Нас, кои в живых осталися, согнали во двор, к стене. Пришел вожак той банды, морда паскудная, сразу видать, что кацер, Кралович его называли, с им другой, какой-то Колда. Зовут мужиков. Потом, надобно Святому Трибуналу знать, что с оными гуситскими чехами и тутошние мужики шли, безбожники, святотатцы. Оным приказал еретик Кралович, де, так, мол, и сяк, а ну-ка, укажьте, которые тут монахи народ теснили, теперь будет им суд. Теперь этих кровопивцев толстозадых – так он на нас – карать будем. А энти крестьянские Иуды сразу на брата Матернуса указали, дескать, он притеснял. Ну, оно, конечно, правда, тяжеловат был для крестьянства фратер Матернус, завсегда говорил, rustica gens optima flens. И получил. Выволокли его, цепами насмерть били, разбойники. Сразу опосля celerarius Шолер был убит, указали на него крестьяне, потому как он девок щупал, да и за хлопчиками, бываючи, бегал… После него custos Венцель, брат Идзи, брат Лаврентий… Крик, стон, умоления, удары, кровь брызжет, мы на колени, а плач ab ira tua, ab odio et omni mala voluntate libera nos, Domine… [242]

Как было с отцом аббатом, пытаете? Уже говорю. Уж собрались гуситы уходить, когда вбежал какой-то господинчик, светловолосый, прыткий, глаза злые, гримаса на губах… Реневан его называли. Никак нет, преподобный отец, не ошибаюсь, хорошо слышал: Реневан. Могу крестом поклясться. Тут энтот Реневан хвать отца-аббата за рясу. Он это, кричит, Николай Каппитц, аббат каменецкий, найгорший народа обижатель, мерзавец, подлец, доносчик и инквизиторский… хм-м, хм-м… простите, инквизиторский пес. А к аббату, наклонившись, помнишь, говорит, и зубами скрежещет, Адель, сучий сын? Которую ты в Зембицах за сто дукатов в колдовстве обвинил? На смерть послал? Теперь за это заплатишь. Вспоминай Аделю по дороге в ад, поп подлый. Так аббату говорил, пока его во двор не выволок. Я верно слышал. Каждюсенькое слово. Могу крестом поклясться…

Придерживаясь темы: забили аббата Каппитца. Палками били, топорами… Тот Реневан не бил. Только стоял и смотрел.

И это уже все, что тады случилося, Святой Трибунал, в тот Великий вторник лета Господня 1428-го. Да поможет мне Бог, правду я тут сказал, всю правду и только правду. Подожгли кацеры нашу церковь и монастырь. Подложили огонь под сарай, под мельницу, под пекарню, под пивоварню. И ушли, по пути спалив Радковице, нашу монастырскую деревеньку. А с нас, которые в живых остались, под конец рясы содрали. Тогда я еще не знал, зачем они это делают. Только позже стало ведомо. Тогда, когда эти разбойники на Франкенштайн напали…

– Кто такие? – кричал часовой с Клодзкской башни. Рядом выглядывали несколько других с арбалетами, готовыми к стрельбе. – Ворота заперты. В город никого не впускаем!

– Мы из Каменца! – крикнул из-под монашеского капюшона Жехорс. – Цистерцианцы. Лесами сбежали от резни. Монастырь горит! Отопри ворота, добрый человек!