Вокруг света за погодой, стр. 14
— Я тебе говорил?!
— Это я тебе говорил!
— Что ты мне говорил?
— А то!
В конце концов они решают, что еще не все потеряно: впереди много запусков. А в ракету мертвой хваткой вцепилась аппаратура слежения, вылавливая информацию с космической высоты. Но через считанные минуты связь с верхней ступенью прекратилась, и о недавнем запуске теперь напоминали лишь обожженная выхлопными газами надстройка на корме и бумажная лента, запущенная в электронно-вычислительную машину.
Вот так бы и все ракеты летали ради науки. Светлая мечта человечества; «Перекуем мечи на орала!». Нет в современном мире мечты возвышеннее и благороднее…
В антрактах
Утром я выхожу на корму поразмяться. Здесь уже греются на раннем солнышке свободные от вахты. Несколько энтузиастов бегают вдоль бортов, а наш йог — Галкин застыл в «позе льва». Зрители смеются и спорят. Распространившаяся в последние годы эпидемия йоги прошла «Королева» стороной, но некоторые наслышаны о ее чудодейственной силе.
— Говорят, они живут до ста пятидесяти лет.
— Ага, как черепахи.
— Для них главное — дыхание и спокойствие. Не курят, не пьют, от женского пола шарахаются и берегут нервы.
— А ради чего?
— А ради здоровья.
— А на кой черт здоровье, если не выпить, не закусить и это… шарахаться?
Повеселив зрителей еще несколькими трюками, йог уходит, глубоко вдыхая полезный для организма морской воздух.
Ранним утром, пока солнце нежное, ласковое, грех тратить время на прыжки и приседания, когда можно позагорать. Я отбрасываю нелепую мысль о зарядке и сажусь в шезлонг рядом с Мартом Тийслером.
У него темные, круглые глаза и застенчивая улыбка. Он высокий, сильный и добрый.
Март — инженер-механик из эстонской группы и один из самых популярных на «Королеве» людей. Мастер он удивительный, воистину на все руки: плотник, столяр, слесарь по металлу и несравненный наладчик тонких инструментов. Март может отремонтировать все: часы, транзистор, навигационный прибор, локатор — словом, любой механизм на судне. А хозяйство у нас большое, то и дело что-то где-то летит и по судну вечно ходят люди в поисках Марта. Поэтому Март, спокойно отдыхающий на корме, вызывает недоумение: ведь это же явный простой! Люди, неужели вы не видите, что Март сидит без дела?
Видят.
— Привет, Март!
— Здравствуйте.
— Загораешь?
— Немножко.
— Понятно… Занят, значит?
— Пока не очень. А что случилось?
— Магнитофон охрип. Не взглянешь?
Март вздыхает, надевает шорты и уходит, а на освободившееся место садится мой друг Вилли. Он исполнен лирической грусти — ему сегодняшней ночью снилась Одесса.
— Нет, ты этого не поймешь, — обреченно говорит Вилли, не замечая на моем лице ровно никакого сочувствия. — Даже смешно подумать, что человек, побывавший в Одессе каких-то жалких три дня, может вкусить ее прелесть. Разве ты успел прочувствовать, что море у нас пахнет не так, как везде?
— Не успел, — честно признаюсь я. — Квасом, что ли…
— Квасом? — Вилли задыхается от возмущения. — И зачем только я разъясняю глухому, что такое вальсы Штрауса?.. Ароматы моря, цветов, платаны, которые срослись и образовали крыши над улицами… У нас даже зимой весна, есть, конечно, снег, слякоть и вся прочая чепуха, а все равно весна. Потому что — Одесса!
Вилли даже зажмурился — таким наслаждением было для него произносить это волшебное слово.
— А писатели какие-нибудь в Одессе были? — деланно зевая, равнодушно спрашиваю я.
Вилли столбенеет, он оскорблен до глубины души.
— Катаев, Багрицкий, Ильф и Петров, Олеша, Паустовский и тысяча других «московских» (сказано с нескрываемой иронией) писателей! Все московские писатели — одесситы. А одесская опера!
— Разве в Одессе есть опера?
— Такими остряками у нас в Одессе мостят улицы! Я тебе лучше расскажу про Фишкина. По окончании гидрометинститута меня распределили в Баку, на Нефтяные Камни. Я две недели работал в море на промыслах, а две недели отдыхал в Баку. Отдыхал! Я сходил с ума, потому что обшарил весь город и не нашел ни одного земляка. И вот однажды иду по улице и вдруг вижу — в окне троллейбуса промелькнуло что-то родное. Рассмотреть не успел, но печенкой почувствовал, что родное. И тут вспоминаю — Фишкин! Когда мы студентами гуляли по Дерибасовской, то он был в одной компании, а я в другой, мы и не разговаривали ни разу, а просто так: «Мое почтение!» — и мимо. А теперь я мчался две остановки, как сумасшедший, разбрасывая прохожих, догнал троллейбус и вытащил из него этого родного мне человека. Мы бросились друг другу в объятия и прослезились от счастья.
Фишкин тоже работал по распределению в Баку. Мы сняли на двоих комнату и вечерами на огромном листе ватмана чертили по памяти план Одессы. Вспоминали, чертили — и чуть не плакали. Потом я уехал в отпуск, а когда вернулся, Фишкин на три дня взял отгул и не давал мне спать.
— Как море, Лестница, Дюк? — орал он.
— На месте, — успокаивал я.
— А платаны? — стонал Фишкин.
— Такие же красивые. Даже еще лучше, чем были.
— А тумба на Дерибасовской? Розы в санаториях? Нет, ты мне расскажи, как пахнут розы!
— И не три дня, а целый месяц подряд, — заканчивает Вилли, — я рассказывал ему про Дюка, пляжи и розы. Теперь ты понимаешь, что значит для одессита Одесса?
— Чего уж тут не понять, — дружелюбно говорю я. — Большой промышленный город. Транспорт, газированная вода, прачечные. Хороший город, зелени только маловато.
Вилли с негодованием отворачивается.
Корма постепенно заполняется. Кресел и шезлонгов уже не хватает, и опоздавшие сидят, лежат на разогретом деревянном настиле палубы. Разговоры на корме не просто звон, а выпуск устной газеты, из которой можно узнать свежие и, разумеется, самые достоверные новости. Например, что уже точно решено зайти на остров Барбадос, — новость, о которой и сам капитан не подозревает, — и что у ближайшего атолла мы ляжем в дрейф, спустим шлюпки и будем добывать кораллы. Все это, конечно, здорово, но меня больше всего волнуют Галапагосские острова с их пингвинами, гигантскими черепахами и прочей неповторимой фауной. Хотя острова лежат чуточку в стороне от нашего маршрута, по слухам, есть шанс, что нам удастся на несколько часов туда зайти.
Я так откровенно мечтаю о Галапагосе, что соседи по столу в кают-компании не могли этим не воспользоваться.
— Получена радиограмма… — усаживаясь за стол, вкрадчиво сказал Ткаченко.
— А, Галапагосские острова, — наливая чай, равнодушно произнес Ковтанюк.
— Да, теперь сомнения отпали, — кивнул капитан.
Я взвился над столом.
— Точно?!
— Как вам сказать, — позевывая, ответил Ткаченко.
— Это смотря с какой стороны, — смутно добавил первый помощник.
— Что вы вносите элемент скепсиса? — Капитан осуждающе покачал головой. — Вопрос уже решен.
— Положительно? — вскрикнул я.
— Увы, — под общий смех вздохнул капитан.
Меня уже дважды разыграли, но я не могу окончательно загасить в себе искру надежды и каждый раз, когда Ткаченко, безразлично глядя в сторону, роняет: «Получена радиограмма…» — жду чуда.
Вот он появляется на корме в сопровождении своего закадычного друга Снежка. Сейчас состоится представление, которое происходит каждое утро и все равно собирает много зрителей. По палубе начинает извиваться капроновый конец, пробуждающий у собаки древний охотничий инстинкт. Снежок подкрадывается, прыгает, щелкает зубами и недоуменно оглядывается: конец раскачивается в воздухе за его хвостом. Пес вертится со скоростью центрифуги, оглашает корму, неистовым лаем и совершает немыслимые прыжки, но никак не может изловить своего врага. А когда ему это наконец удается, он намертво вцепляется в конец и с торжеством оглядывает изнемогающих от смеха зрителей. Но тут кто-то вырывает его добычу, все начинается сначала и продолжается до тех пор, пока у Снежка нет уже сил прыгать, а у зрителей — смеяться.