Ф. М. Достоевский. Новые материалы и исследования, стр. 38

Все эти славянофильства и западничества — все это лишь одно великое недоразумение [прост]. Правда, [необ] исторически необходимое в просыпающемся русском сознании, но которое, конечно, исчезнет, когда русские люди взглянут прямо на вещи в глаза.

Овладей собой и узнаешь правду и станешь достойнейшим праведником — наступит и для тебя золотой век.

Ведь это мысль русская, ее сознает и народ. Он читает ее в жизни первых христианских подвижников, побеждавших себя и плоть свою и выраставших до страшного значения силы, видевших Христа, так что и земля не могла вместить их.

Откликнуться на все духи //

Их прошлое для нас — дорогие и родные могилы, их будущее — это наше родное дело, наш идеал братства племен и народов.

Удел той бедной и презираемой еще нами земли, которую в рабском виде царь небесный исходил благословляя. — Чего нам стыдиться — нашей бедности, нищеты. И Христос родился в яслях. Но вот мы выставляем поэта, дух которого откликнулся на все духи…

Пушкин явился как раз в самом начале правильного самосознания нашего и деятельности нашей после Петровской реформы и появление его чрезвычайно осветило нашу дорогу.

В этом смысле Пушкин есть и пророчество и указание. Я делю деятельность Пушкина на три периода, был бы, может быть, и четвертый период, но бог судил иначе, и смерть взяла нашего великого поэта в самом полном развитии его духа и сил.

Я не буду смотреть критически. Говорят, он в первом периоде (строгих разграничений нет).

Онегин как бы начинается еще в 1-й период, а кончается в самой полной силе второго.

Моя мысль о пророчестве и таинственности для нас значения Пушкина.

Фантастический Алеко (в противоположность Онегину) реальный пришел к цыганам. Это тот гордый и страдающий человек, жаждущий мирового счастья, который первый [249], чуть коснется до него, потребует закона терзающего и казнящего.

О, эту мысль сознает и народ, и хоть не всегда исполняет ее в своем смрадном и угнетеннейшем разврате, но [молится ей] чтит ее со слезами как святыню, верит ей и молится ей со слезами. О, пока еще он знает ее в том, что ему всего драгоценнее в религиозных идеалах своих — в святынях, величии умерщвленной плоти и овладения духом своим до высочайших размеров свободы и [силы] нравственной силы.

И тогда узришь Христа, не убьешь и не растерзаешь, а простишь и полюбишь, не призовешь защиты <?> закона себе в помощь, ибо сам исполнишь его.

Это тот же Алеко — но в более реальной постановке —

Пушкин реалист, как<их> еще не бывало у нас.

От своих отстал, к чужим не пристал, жаждущий внешних идеалов — внешней спасающей силы.

Укажите ему тогда систему Фурье, который еще тогда был неизвестен, и он с радостью бы поверил в нее и бросился бы работать для нее, и если б его сослали за это куда-нибудь //

Почел бы себя счастливым, нашлась бы внешняя мировая деятельность до 1-го разочарования, разумеется. Но тогда еще не было системы Фурье. Полюбить же работу тогда, как и теперь, было немыслимо, стать своим между своими было немыслимо. Не то что не в моде, а просто немыслимо, а просто абсурдом. Идеалов в своей земле у него не было. И вот Татьяну он не узнал [250]. Явись Чайльд-Гарольд —

Нет, если кто был нравственный эмбрион, так это он, Онегин.

NB! Стань она вдовой, она и тогда бы не пошла за ним.

Если б она верила в него, она бы пошла за ним [может быть]. Русская женщина идет, если верит. Это она доказала. Но во что было верить Татьяне?

В подражаниях никогда не появляется столько самостоятельности страдания и той глубины самосознания, которую выразил Пушкин в своем Алеко. Не говорю уже о творческой силе и о стремительности духа, которой не было бы, если бы он только подражал.

Представляет уже русскую мысль, уже начало мощной самостоятельности.

Действительно, в типе Алеко слышится мощная самостоятельность.

Пушкин уже отыскал этого страдальца, в котором отразился век и современный человек [251], и [отыскал] нашел, конечно, в себе самом [гораздо более чем], а не у одного только Байрона.

Конечно, гораздо более в себе, чем у Байрона [252].

Наши фантазеры, наши скитальцы продолжают и до сих пор свою деятельность и если не ходят в цыганские таборы, то ходят в народ, ибо тот же в них недуг что в Алеко и Онегине, — все тот же человек, только в разное время явившийся и в разных видах осуществившийся. Это общий русский тип, во весь теперешний век. Правда, огромное большинство русских, как тогда, служит, и, конечно, мирно в чиновниках, или в казне, или в железных дорогах, но ведь это только… ведь главный-то нерв этих русских. Коснись этих чиновников звук и мысль, озарись их ум самосознанием, и они запоют то же самое. Что же поет Онегин. О, он тоскует, что под ним нет почвы, хотя в Алеко еще и не умеет этого правильно высказать.

Один еще на ногах, а другой уже дошел до запертой двери. Что в том, что один еще и не начал думать, [еще] а другой уже дошел до запертой двери. Всех одно ожидает, если же поворотят на спасающий путь. //

Сват Иван [253], Медведь — это любование. Это любовь.

Умилительная любовь (не в той и другой ловко и умно подмеченной черте народного быта и характера, столь мастерски явившейся в последующих писателях и у самых лучших из них, все еще с некоторой высокомерностью взгляда, все еще с оттенком чего-то из другого общества и быта, а просто какая-то умилительная любовь к народу, к душе его и вере, преклонение перед величием духа его.

Много бы сделал да и прикосновение к народу открыло вдруг Пушкину новые горизонты 3-го периода его деятельности (Европа). Самое важное.

3-й период. Жадная русская душа, возлюбившая столь много в народе русском, соединившаяся с ним и прикоснувшаяся к почве, как бы разом окрепла и ощутила в себе богатырские силы и невиданные широчайшие стремления. Да, воссоединение с гениями Европы есть [назначение, цель и] исход русской силы к величайшей цели.

Но однако же вот явилась душа, вместившая все духи и гении мира, не внешне, а органически, как бы свое родное — и это уже есть указание, пророчество и указание.

Финал Онегина: Русская женщина, сказавшая русскую правду, — вот чем велика эта русская поэма.

Тут другой вопрос: Не кому и чему отдана, а кому и чему отдаться? Да если б она освободилась, она бы не пошла за ним.

Прозвучал темперамент женщины, и это нам как бы дороже, что она не совсем Мадонна, не совсем идеал. Тут мучение, тут трогательно; тут человек!

О, она уже давно поняла его, она еще там, в глуши, девушкой, почти поняла его.

Увидеть барский дом нельзя ли [254].

Уж не пародия ли он?

И Христос родился в яслях, может и у нас [явится] родится новое слово.

Пока однако у нас Пушкин.

Духи и гении Европы. Это не даром, этим многое обозначается, вот тут [и]-то и пророческое значение Пушкина.

Новонайденные и забытые письма Достоевского. Статья и публикация И. С. Зильберштейна

В 1959 г. А. С. Долинин завершил издание "Ф. М. Достоевский. Письма" [255]. Огромный труд затратил исследователь, чтобы этот четырехтомник был осуществлен на высоком научном уровне. Здесь и продолжительные поиски в архивах и частных коллекциях, и выявление публикаций, затерявшихся на страницах дореволюционной периодической печати и редких сборников, и сверка текстов уже изданных писем с сохранившимися автографами, что подчас давало возможность восстановить ранее опущенные места, нередко значительные по содержанию. Сложнейшую работу провел А. С. Долинин по созданию широкого, всеобъемлющего комментария, отразившего богатые результаты исследовательских разысканий, к которым он приступил еще в дореволюционные годы. Это издание, сыгравшее на протяжении более сорока лет большую роль в изучении биографии ж творческого пути великого писателя, еще по крайней мере в течение десятилетия, пока не будет завершено новое, академическое собрание сочинений и писем Достоевского, останется единственным и к тому же достаточно надежным источником для изучения его эпистолярного наследия. Что же касается комментариев А. С. Долинина к четырехтомнику, то многим из них суждена еще более долгая жизнь, так как они заключают в себе первоклассные исследовательские экскурсы по сложнейшим вопросам, в том числе и о взаимосвязях Достоевского с предшествующей и современной ему литературой.