Сокровища, стр. 21

«Ланкона открывает оперный сезон партией Паглиаччи», — сообщал заголовок в «Фигаро» за апрель 1892 года. Партия была большим испытанием для тенора. Ланкона репетировал неделями. Каждая газета строила предположения, какую самую высокую ноту он возьмет.

И Этторе и Пьетра — оба светились от счастья и волнения по мере того, как приближалось 26 апреля — вечер его высочайшего триумфа и ее двадцать первой годовщины.

— Надень сегодня свое белое атласное платье, — сказал он днем, уверенный в успехе спектакля.

— Конечно, — ответила Пьетра, зная, что это было его любимое.

В тот вечер в своей гардеробной Этторе вытащил из кармана футляр от Картье.

— Подарок тебе ко дню рождения, — сказал он, когда она с детским восторгом открывала его.

Внутри лежал восхитительный гарнитур — ожерелье из сапфиров, окруженных бриллиантами, в тон серьгам в виде капелек. Пара браслетов. И кольцо, первое, которое он ей подарил. Это был единственный звездчатый сапфир цвета ночного неба.

Когда он застегивал на ее шее ожерелье, раздался стук в дверь, телеграмма. Он разорвал тонкий конверт, пробежал глазами текст и завопил как индеец.

— «Метрополитен-опера»! Они приглашают меня в Нью-Йорк на следующий сезон! — схватив ее за талию, он закружился с ней по комнате.

— Этторе! Я не в балете. Поставь меня!

— Америка! Ты знаешь, что это значит, дорогая? Это значит, мы сможем пожениться. У нас будут дети, много детей. Bambini americani!

— Подожди. — Она тоже смеялась, стараясь перевести дух. — Америка — ведь это тоже на земле, верно, а ты по-прежнему женат.

— Да. Нет. Не имеет значения. — Он захлопал в воздухе своими выразительными руками. — Они там совсем другие. Нам не надо идти в церковь, чтобы пожениться. Я как-нибудь получу развод. Они, американцы, и в этом очень цивилизованы. Когда-нибудь, мое сердце, ты станешь синьорой Ланкона. А сегодня я спою Паглиаччи, что заплачут даже ангелы, — для тебя и наших bambini americani. Он рассмеялся и ласково похлопал ее по животу, где в свое время будут расти его bambini. — А теперь надевай свой остальной подарок. Я хочу, чтобы сегодня вечером ты была в нем. — Этторе надел сапфировое кольцо на третий палец ее левой руки, где она никогда раньше не носила колец. — Носи его и знай, моя прелестная Пьетра, что я никогда не оставлю тебя.

Спектакль был грандиозным. Она никогда не слышала, чтоб Этторе так пел. Он постоянно обращал взор на ее ложу, справа от сцены, и каждый взгляд, казалось, придавал голосу больше силы, краски и глубины.

Она закрыла глаза, наслаждаясь богатством звука, вспоминая вечер четыре года назад, когда она впервые услышала его великолепное пение, увидела карие глаза, которые пленили ее душу. Как безрассудно она любила этого человека!

Высокая нота лилась чисто и ясно, как вдруг ее оборвал краткий задыхающийся звук. Она открыла глаза. Этторе шатался по сцене, как слепой или пьяный. Его ноги подкосились.

Она не помнила, как закричала, как бросилась по лабиринту коридоров, спотыкаясь о шлейф атласного платья, протискиваясь сквозь толпу, окружившую его.

Она помнила только его лицо, когда наконец добралась до сцены и поняла, что глаза его больше никогда не посмотрят на нее, посылая электрические заряды, волшебство и любовь. Разрыв сосуда головного мозга унес его от нее, забрав все ее будущее.

Последние слова, которые он сказал ей, были его клятвой никогда не оставлять ее. И она не могла последовать за ним.

В тот день, когда Этторе был похоронен на кладбище Пер-Лашез, она вернулась в их квартиру на Иль Сан Луи, сняла сапфировое кольцо и никогда больше не надевала его. Месяц одна в своей квартире она оплакивала его, отказываясь принимать посетителей.

Наконец слезы высохли. Она всегда будет скорбеть, но пора продолжать жизнь. Она знала, что Этторе одобрил бы ее.

Она оделась в черное — в нем она выглядела даже прекраснее, если такое было возможно — и приколола единственное украшение, булавку в виде феникса, подаренную ей герцогом. Провела пальцами по язычкам пламени, дотронулась до изумрудного глаза.

— Пора вновь подниматься, — тихо проговорила она. Потом дала указание служанке принимать посетителей.

Прошло немного времени. Барон Ален де Валери, пылкий покровитель оперы, горел нетерпением разделить горе мадемуазель Манзи и взять на себя с ее круглых, очень белых, очень гладких молодых плеч некоторые жизненные тяготы. Он упомянул, между прочим, о своем дворце в долине Луары.

— Драгоценность на воде, — добавил он. — Вы знаток драгоценностей, надеюсь?

Она улыбнулась, ее позабавила эта игра.

— У меня небольшая коллекция.

— Верю, что ненадолго, мадемуазель. Надеюсь, вы окажете мне честь посмотреть мою коллекцию… и выбрать из нее что-нибудь.

— Может быть, месье барон.

— Май — это поэма в Луаре.

— Не сомневаюсь. Но, как вы видите, я все еще в трауре. Черное не подходящий цвет для весны.

— Лето в той местности тоже прекрасно. Везде зелень. Вы могли бы носить изумрудное ожерелье в тон…

Его сверкающие глаза манили.

Она аккуратно сложила руки на коленях, зная, что черный шелк делает ее кожу еще бледнее, а глаза более синими.

— Конечно, придет конец моей скорби. Будьте уверены, месье барон, когда я перестану носить траур, мне придется решать, как жить дальше… и с кем. И даже, — она озорно посмотрела на него, — какие драгоценности носить. Вы знали Этторе Ланкона; возможно, вам также известно кое-что о герцоге Монфалко. — Он кивнул. — Тогда вы понимаете, к каким мужчинам я привыкла — умным, состоятельным, щедрым и чрезвычайно… сильным. На меньшее я не согласна.

Он улыбнулся, восхищенный ее откровенностью и красотой.

— Думаю, что вы не будете разочарованы, — ответил он.

— Все зависит от мужчины, — сказала она, не желая легко сдаваться. Она протянула руку, давая знак, что разговор окончен, и он склонился над ней.

К лету 1892 года она уютно устроилась во дворце в долине Луары — в то время, как баронесса де Валери отправилась в Рим. Пьетра Манзи стала превращаться в величайшую куртизанку Европы, чье общество сначала искали ради ее искусства в постели и салоне и, наконец, начали ради совета и мнения о государственных делах.

Она не была больше игрушкой у герцога, вдохновением оперного певца. Она выросла в Коломбу, чье влияние спустя годы будет так страшить диктатора ее страны, что ей придется обратиться к сыновьям для спасения сокровищ, заработанных любовью.

Глава 6

Апеннины. Октябрь 1943-го

Кроме легкого ветерка, шевелящего листву, и слабого случайного позвякивания колокольчика овцы, доносимого сверху ночным воздухом, все было тихо. Под бледным голубоватым светом луны Стефано и его отряд партизан казались неясными пятнами за скалами и кустами.

Стефано опять взял бинокль и внимательно осмотрел гряду гор. Он мог различить линию дороги, вьющейся по гребню ближайшей горы. Гряда была отрогом Апеннин к югу от реки По. Дальше, внизу, лежал отгороженный забором новый армейский склад, а справа от него шла главная дорога через долину.

Сегодня вечером, если данные разведки верны, первый груз военного снаряжения для склада провезут по этой дороге. Стефано знал, что, если его пропустить, у немцев будут силы начать наступление, которое может выбить партизан из их горного укрытия.

Нацистские ублюдки. Их надеждам одержать верх над партизанами придет сегодня ночью конец, их проклятое снаряжение взлетит на воздух, а с ним заодно и порядочное число немцев.

Но где конвой? Скоро уже рассвет, а немцы всегда планируют перевозку военного груза в темноте, когда у них есть какая-то защита от бомбардировщиков союзников. Грузовики должны были пройти здесь уже давно.

Боже, как холодно. Стефано подул на кончики пальцев, торчащие из перчаток с полуобрезанными пальцами, потом полез за пачкой «Милитс». Отвратительные сигареты, грубые и черные, однако лучшее, что у них было. Итальянская армия выпускала их для солдат, те дезертировали и приносили их партизанам. Он низко согнулся за скалой, телом загородил свет от спички и закурил. Едкий дым заполнил легкие, и он старался сдержать кашель. Потом угрожающе заурчал живот, мяукающий альтовый звук, который опускался до баритональной жалости. Он не ел весь день. Он изменил позу, все мышцы болели от многочасового наблюдения. Острые камни врезались в колени, когда он лежал в твердом углублении в скале. Кончики пальцев на ногах почти окоченели.