Одержимый, стр. 55

Никита вышел и хлопнул дверью.

Я собрал шахматы, сложил разбросанные бумаги и закурил. Качать стало заметно сильнее, к ужину Ванчурин обещал семь-восемь баллов; значит, к полному удовлетворению Васютина, мы вскоре возьмём курс на Вознесенскую. А почему только Васютина? Ко всеобщему удовлетворению! Переночую в гостинице, а утром, даст бог погоду, полечу домой на самолёте. Никто по мне здесь скучать не будет, экспедиция программу завершает, понемногу все разъедутся. К черту это холодное море, качку, узкую и жёсткую, похожую на гроб, койку, постылую, обманувшую мои надежды экспедицию!

На минуту мне стало жаль Никиту, но только на минуту. Не крепостное право, ненавидишь — уходи, а раз не уходишь, значит, как говорит Федя, раб в тебе сидит… А, пусть сами разбираются, мне и своих фурункулов хватает…

Как всегда в таких случаях, я стал перебирать в памяти неудачи, анализировать и очень жалеть свою невезучую личность — сентиментальное состояние, в которое куда легче впасть, чем из него выйти. Смешно, однако, находятся люди, которые и мне завидуют — моей довольно-таки жалкой журналистской известности, холостому состоянию, квартирке и даже ржавой железной банке, хромоногому «Запорожцу». Все-таки нет такого разнесчастного человека, который в глазах ещё больших неудачников не кажется избранником божьим, баловнем судьбы… А чего это я, в самом деле, разнылся? Ноги ходят, голова не бог весть как, но варит, и крыша над ней не дырявая, а под крышей Монах. Обругав себя размазнёй и слюнтяем, я вытащил из рундука чемодан, начал складывать вещи и застыл, поражённый неожиданно охватившим меня ощущением.

Мне совсем не хотелось возвращаться!

Я снова присел и закурил. Да, совсем не хотелось. Как болельщик проигрывающей команды не покидает стадион, так и я должен сидеть здесь до финального свистка. Иначе ответный гол, которого жаждало все моё существо, могут забить без меня. А не забьют — я всё-таки сидел, болел, делал всё, что мог. Не получится цикл — черт с ним, не беда: всё, что я здесь увидел, спрячется в подкорке и когда-нибудь проглянет, как после бурных ливней, размывших овраг, иногда обнажаются зарытые в землю монеты.

Будоражимый этими нестройными мыслями, я сунул чемодан обратно в рундук и только хотел одеться, чтобы выбраться на палубу, как по трансляции послышался голос Лыкова: «Крюкова просят зайти в каюту капитана».

Бывает, что неделями никаких событий не происходит и никому ты не нужен, тоскуешь, места себе не находишь, и, вдруг события прут навалом, и всем до тебя есть дело, и рвут тебя на части, ничего ты не успеваешь и сожалеешь только о том, что в сутках двадцать четыре часа, а не сорок восемь.

С той самой минуты так со мной и происходило на «Семёне Дежневе».

Чернышёв сидел в кресле чрезвычайно довольный — таким я не видывал его недели две, никак не меньше. Мне даже показалось, что он еле удерживается, чтоб не пуститься в пляс: притопывает ногой, потирает руки — вот тебе и «сглазили Алёшу, порчу вывели», как только вчера жаловалась Баландину Любовь Григорьевна.

— Садись, Паша, — с крайним дружелюбием поглядывая на меня, предложил он. — Пей чай, кури. Совсем забыл капитана, хоть бы проведал, здоровьем поинтересовался. Где пропадал?

— Отсыпался. Очень хорошо в нашем плавании спится, как в санатории.

— Ну, буквально мои слова! — восторженно подхватил Чернышёв, — Я тебе по секрету, Паша, как другу: отпуска не надо! Только чур: в газете об этом ни гугу, а то из моего парохода и впрямь плавучий санаторий сделают. Может, оно и правильно, да ведь оклады понизят, оклады!

— Увертюра окончена? Переходим к содержанию первого действия.

— Последнего, — поправил Чернышёв. — Потому что мой заместитель по науке, человек, мнение которого для меня закон, решил, что к концу февраля пора кончать. Я тут же прикинул на счетах — а я сызмальства, с детского сада, Паша, к арифметике был способами, как дьявол, — что остаётся двенадцать суток. А там, — он зажмурился от удовольствия, — домой… Паркет натру, ковры на снегу выбью — может, подсобишь, у тебя это здорово получается, а? Каждый вечер с дочками в кино буду ходить… Жизнь, Паша!

— Вы про Марию Васильевну забыли упомянуть, — сказал я.

— Склероз! — Чернышёв ударил себя ладонью по лбу. — Мой тебе совет, Паша: ешь большими ложками варенье из черноплодной рябины, очень, не помню от чего, помогает. Разве я не говорил, что утром был на почте и лично беседовал с Марией Васильевной по телефону? Вот, смотри квитанцию… куда-то задевалась, ты на слово поверь, Паша: на рупь шестьдесят пять копеек наговорил! Привет тебе — от обеих. Подруги стали, — он схватился за щеку, — водой не разольёшь!

— Архипыч, — устало сказал я, — если вы позвали меня только для того, чтобы передать привет… Честно говоря, нет настроения.

— Чего ж ты сразу не сказал? — огорчился Чернышёв. — Хотя нет, как ты вошёл, я сразу шепнул самому себе: «Паша нынче не в духе». Надоело болтаться в моем корыте?

— Даже подумываю, не пора ли списаться, — признался я.

— Де-ла… — протянул Чернышёв. — Материальчик собрал — второй сорт? Не дадут Знака качества?

— Скорее дадут по шапке, — неуклюже сострил я.

— Кто же в этом виноват? — Чернышёв изобразил на лице чрезвычайную работу мысли и, озарённый, хлопнул ладонью по колену. — Бьюсь об заклад — однообразное, недостаточно калорийное питание! Говорил же я Любе — икры и балыка бери побольше, а она… Неужто не угадал? Ладно. Чернышёв виноват?

— В значительной мере.

— Ай-ай, как подвёл, — сокрушённо пробормотал Чернышёв и вдруг уставился на меня острым взглядом. — А как бы ты поступил на моем месте? Ну?

Я промолчал.

— Боишься оскорбить? — с вызовом, теперь уже без всякого глумления спросил он. — А ты не бойся, если уж сама Маша… одним словом, тебе разрешается. Ну? Разочарован?

— Да.

— Тем, что Чернышёв поднял ручки кверху?

— Да.

— А почему, не знаешь?

— Вы не пожелали со мной объясниться.

— Верно, — мрачно подтвердил Чернышёва, — не пожелал. А теперь уж всё равно скажу. Мне, Паша, до пенсии четырнадцать лет; иной раз приснится, что остался без моря, — ночь ко всем, чертям, я без моря не могу, Паша. Отбери у меня «Дежнева» — и приходи на капитанское кладбище с большущим букетом, цветов. А Виктор Сергеич Корсаков грозился отобрать!