Прекрасны ли зори?.., стр. 24
Я часто отправляюсь в забой. Предложив кому-нибудь слегка передохнуть, беру у него отбойный молот. Включаю сжатый воздух, поступающий по резиновому шлангу. Молот скачет, мечется, хочет вырваться из рук. Теперь только держи его покрепче, направь в ту точку пласта, которую выбрал. Этот сильный инструмент мне напоминает осёдланную норовистую лошадь. Чуть-чуть ослабишь повод — понесёт тебя, не остановишь…
Уголь блестит, отсвечивает, но холоден. Спрессованный уголь твёрже любого камня. Он легко не поддаётся человеку. Если только человек настойчив и силён, уголь, как бы нехотя и степенно, покидает своё ложе.
Чу! Шорох над головой и скрежет! Тебя словно током пронизывает от головы до пят. Если вдруг… Сама природа со всей строгостью взвешивает извлечённые из её недр сокровища. Тяжесть земли поддерживают на руках богатыри-столбы, пропахшие смолой. Случается, что эти столбы сдают, и тогда… Нет, шахтёру лучше про это не думать. К родимой земле следует относиться, как к матери, чутко прислушиваться к её голосу. Тогда она не подведёт.
Человеку, который много часов проводит под землёй, в любую секунду может понадобиться помощь друзей. Кто не может быть верным дружбе, тот шахтёром не становится.
Шахтёр постоянно тоскует по яркому солнцу, по ярко-зелёным, шелестящим на ветру деревьям. Поэтому ему особенно любы широкие улицы его городка. Ему дороги каждый цветок, каждая травинка, каждая капля дождя. Кто не замечает красот родной стороны, тот шахтёром не становится.
Мы с Иваном работали под землёй больше двух лет…
Пятый рассказ Гильфана
Как-то вернулся я домой после работы; беспечно насвистываю, кепка сдвинута на затылок. Гляжу — Халиулла-абзый сидит в беседке, после баньки услаждает себя чаем. Оказывается, меня дожидается.
— Гильфан, поди-ка ко мне, — говорит.
Подхожу.
— Садись, — говорит, а сам этак пытливо меня разглядывает.
Я сел на скамейку.
— Куда ты катишься, парень? — спрашивает дядя, пронизывая меня строгим взглядом.
Я сразу же понял, что дядя узнал, как мы с Иваном часто стали играть с сезонниками в карты, а иногда и от вина не отказывались. Однако я помалкивал. В таких случаях лучше всего помалкивать, давно известно.
— Под откос катишься, — отвечает за меня дядя. — И своего друга Ивана сталкиваешь в отвал. Если не возьмётесь за ум, ей-богу, осрамлю перед всеми людьми вас, олухов!
Я знал, что за Халиуллой-абзыем такое водится: ходит взад-вперёд перед домом, заложив руки за спину, помалкивает, будто раздумывает над чем-то, да вдруг взрывается, как перекалившийся котёл. Попадёшься ему под горячую руку в такой момент — пощады не жди. Он обычно слов на ветер не бросает: сделает, как говорит.
— Вот что, Гильфан, — произносит дядя жёстким голосом. — Даю вам обоим месяц сроку. Вы уже не дети и белое от чёрного отличить умеете. Если не возьмётесь за ум, буду разговаривать с вами иначе. Напоминать больше не стану. Ступай.
Действительно, дядя больше не возвращался к этому разговору. Неделя минула, другая. Я думал, он забыл о нём. А он, оказывается, всё это время глаз с нас не спускал. Кажется мне, даже помощников в этом деле приобрёл. Иначе откуда ему знать о каждом нашем шаге?
Уверен, что это он настоял, чтобы нас вызвали в комсомольскую ячейку шахты, хотя мы ещё и не были комсомольцами. Нас там хорошенько распекли. Вышли оттуда — будто в бане побывали. И вдобавок в стенной газете «Молния» карикатуры на нас появились. Может, никто бы не догадался, что это мы, но похожими нас изобразили, черти: сидим и в карты режемся. А около газеты толпа собралась, от смеха за животы хватаются. Мы бочком протиснулись мимо них и дали тягу.
Но на этом наши злоключения не кончились.
Накануне выходного мы с Иваном принарядились пошли в поселковый клуб. Отдохнуть хотели, повеселиться. Входим в клуб, а там уже начинался спектакль. Вначале мы не поняли, в чём дело. Но только недоумеваем, почему это все оглядываются на нас и ухмыляются. И тут Иван говорит:
— Да это же опять про нас!
Пригляделся я, прислушался. И правда, сатирическая сценка про нас! А мы-то, дурни, вместе со всеми над собой же и хохотали! Хоть бы имена изменили! Даже этого не сделали!
Поворачиваемся мы с Иваном — и ходу из клуба. А вдогонку нам взрыв хохота.
Пуще всех выводили нас из себя девчата. Мы не находили места, где могли бы спрятаться от их насмешек. Просто житья от них не стало.
В довершение всего зарплату нам дали всего несколько рубликов. Мы стали было возмущаться, но нам спокойно говорят: «Сколько работали, столько заработали». И верно, весь месяц мы трудились неважно. Поглядели мы друг на друга с Иваном да и пошли прочь. Злющие — лучше нас никто не трогай.
Пришли домой. Попросил я тётю чай покрепче заварить.
А Халиулла-абзый расхаживает по комнате, молчит. Украдкой на нас поглядывает да усы покручивает.
Как говорится, колючка к колючке — и целый стог терния вырастает. Неожиданно из Астрахани приехала мама. Дурную весть она с собой привезла. Оказывается, моего отца застали, когда он из-под полы продавал рыбу. Судить собираются. Мать умоляет меня:
— Давай, сынок, наймём адвоката. Надо спасти отца. Ведь он родной же тебе!..
Мать денег у меня просит. Дал бы, но нету. Ни копейки. На душе и так муторно, а тут ещё мать причитает и плачет. Не выдержал я.
— Поделом ему! — кричу. — Так и надо! Всё искал окольных путей, чтоб разбогатеть. Доискался!
Мать руки сомкнула у груди, на меня перепуганными глазами смотрит. А у самой по щекам слёзы катятся.
Жалко мне стало мать, пожалел я, что не сдержался и нагрубил ей. Медленно повернулся, вышел из дому. Когда у меня бывало тяжело на сердце, мне всегда хотелось увидеться с Иваном. Сейчас только он мог мне помочь.
Утром я позвонил в шахту.
— Есть срочное дело, — сказал я Ивану. — После работы приходи к нашему месту, в «Аршинку».
«Аршинкой» назывался старый заброшенный забой. Мы часто собирались там и при свете шахтёрских ламп играли в карты. Тишина стоит, лишь слышно, как хлюпают капли, падающие сверху, да всё время над головой что-то скрипит, трещит, с шорохом песок сыплется. Нет-нет да с глухим уханьем где-то отвалится глыба, доносится отдалённый гул, будто мешок картофеля высыпали на деревянный пол.
А мы привыкли, не боимся. Лишь бы место было понадёжнее, чтобы никто не мешал.
— Я тоже хочу тебе кой о чём сказать, — говорит Иван, помолчав. — Обязательно приду.
Я направился в свою шахту.
Время длилось невероятно долго. В конце дня я сдал оборудование в полной исправности и направился в «Аршинку».
Вот он, пятый участок.
За грудой обвалившихся сверху камней зияет дыра в соседний штрек. Здесь позабытый погнутый вентиль вентиляционной трубы, не то ржавый, не то окрашенный в красное. И сразу же налево открывается вход в узкую пещеру, не имеющую, должно быть, конца, пропахшую сыростью и наполненную густой темнотой. Это и есть наша «Аршинка».
Вон за уступом промелькнул огонёк. Это Иван. Заслышав мои шаги, мигает мне шахтёрской лампой.
— Привет, джигит! — здороваюсь я.
— Здорово, Гильфан!
Мы пожимаем друг другу руки. Усаживаемся на камни друг против друга.
— Выкладывай, что собирался сообщить, — говорю я и, вынув из-за пазухи тёплую бутылку с вином, ставлю среди тускло поблёскивающих кусков антрацита, — Когда мы говорили по телефону, по твоему голосу я понял, что ты для меня приготовил что-то важное.
— Ты прав, Гильфан. Я скажу тебе что-то важное. Только позже. А сейчас давай договоримся раз и навсегда покончить с этим… — Иван кивнул на бутылку.
— Согласен! — говорю я. — Я предлагаю сейчас выпить в последний раз за то, чтобы никогда больше в рот не брать этой гадости.
— Я не хочу сегодня шутить, — с раздражением проговорил Иван.
Не успел я рукой пошевельнуть, он схватил бутылку за горлышко и швырнул её в кучу камней. Бутылка со звоном разлетелась вдребезги. Запахло вином. Теперь и у меня пропало желание балагурить. Мы несколько минут сидели молча, потом я спросил: