Годы испытаний. Книга 2, стр. 11
«Что это? А, да это письмо от брата из Сталинграда. Письмо как письмо, но задевали в нем два момента - Александр хоть и секретарь райкома партии, но его наивность раздражала. Он удивлялся тому, что наши войска не наступают и не гонят немецких захватчиков. «Ведь так хорошо пошло под Ростовом, Тихвином и Ельцом, и вдруг вы почему-то встали и перешли к обороне», - вспомнил комиссар вопрос брата. И второй момент. Мать-старуха уехала в Ростовскую область. С началом войны она эвакуировалась к младшему сыну в Сталинград. А вот узнала, что освободили родную деревню, и не утерпела - уехала. «Может, и мне удастся съездить хоть на несколько часов мать повидать? Сколько уж лет не видел, а так тянет в родные места. Хорошо, что Александр устроил у себя в квартире эвакуированных жену и дочь…»
За фанерной стеной его внимание привлекли спорящие возбужденные голоса.
- Сказал - сбегу, значит сбегу на передовую. Терпения моего здесь нет, только и думаешь о том, как бы пожрать…
- Ты что, один голодный? Сейчас всему народу трудно. Немец-то прет вон как…
«Не зря жалуются на командира медсанбата. Продуктов хватает, а он не может как следует питание организовать, - подумал Шаронов. - Все на войну списывает, не понимает, что сейчас надо заботиться о бойце, как никогда. На нем главная тяжесть войны…»
Открылась дверь, и вошел моложавый, с усиками, военврач третьего ранта - командир медсанбата. Он не ожидал увидеть здесь комиссара дивизии, растерялся, однако быстро взял себя в руки, доложил:
- Утренний врачебный обход проведен, в десять часов был завтрак, после чего начали выписывать выздоровевших. В остальном, товарищ батальонный комиссар, все в порядке…
Шаронов сурово взглянул на него, качая головой.
- Значит, все в порядке? А с питанием тоже все в порядке?
Военврач пошевелил усиками, пожал плечами.
- Никто не жалуется, товарищ батальонный комиссар. Конечно, есть обжористые индивидуумы.
- Хорошо, пойдем поглядим, какой у тебя порядок…
Канашов, озадаченный отсутствием Аленцовой, направился в медсанбат. Начальник штаба доложил комдиву, что Шаронов вместе с командиром батальона ушли в госпиталь знакомиться, как содержатся раненые.
«Там, где Шаронов, мне делать нечего. Порядок будет наведен, - подумал комдив. - Поеду-ка я в полк Бурунова. Что-то давно он мне не докладывал, как идет у него оборудование противотанкового района». И тут же снова вернулся к мысли: «А где же Нина? Говорят, уж третий день как ее нет в медсанбате. И что за медсестра поселилась у нее?» Канашов вызвал шофера и приказал ехать к Бурунову. Он ехал и, убаюкиваемый гудением машины, старался еще в который раз припомнить взволновавший его сон.
…К нему в запорошенное снегом окно заглянула Наташа. Лицо у нее было озабоченное. Помахала рукой и пошла прочь. Он крикнул ей: «Куда же ты, Наташа?» - и проснулся. Возле койки стоял заспанный Ракитянский, протирая кулаками глаза.
- Товарищ полковник, вы меня звали?
- Звал, да не тебя. Сон мне какой-то непонятный приснился. - И Канашов рассказал о сне Ракитянскому.
- Значит, жива она, здорова, товарищ полковник. Воюет где-то. Скоро объявится… Вот поглядите, моя правда.
Канашов рассмеялся и сказал, что не знал за адъютантом таких способностей - сны разгадывать. Тот ответил:
- Слышал, есть такие народные приметы: раз живым человек снится, стало быть он живой и есть…
И хотя Канашов знал многие простонародные приметы и не перил в их правдивость, ему очень хотелось, чтобы все это было так, как «предсказывал» Ракитянский.
Глава пятая
Разлука с Ляной, неизвестность дальнейшей судьбы ее и Самойлова были тягостны для Наташи. Ей постоянно не давали покоя и мысли об отце. Она послала несколько писем с запросом в наркомат обороны, но ответа не получила. «Неужели отец погиб?» Нет, она не могла согласиться с такой мыслью. «Если он даже остался в окружении, уйдет в партизаны и будет воевать в тылу у немцев…» Первые дни службы в перевалочном госпитале она часто плакала, отказывалась от пищи, сторонилась всех. Но вскоре убедилась, что девушки-санитарки сочувствуют ее горю, заботятся о ней. Чтобы легче пережить одиночество, Наташа решила забыться в работе. Она таскала до изнеможения носилки с ранеными, отказывалась от подмен, дежурила по две смены за других. Некоторые санитарки стали косо поглядывать на нее. «Ишь какая, перед начальством выслуживается». Одна из них, как-то столкнувшись с ней, бросила:
- Что, девка, медаль получить задумала? Здесь не дают. На фронт езжай.
Наташа вспыхнула:
- Я-то была и еще поеду, а тебе не мешало бы туда, жир поубавить…
- Подумаешь, фронтовичка нашлась! Знаем мы таких… походно-полевых жен…
Наташа кинулась с кулаками на обидчицу, но ее удержали подруги-санитарки. Они уже знали фронтовую биографию Канашовой и были на ее стороне.
В тот день после обеда Наташа почувствовала смертельную усталость. Заплетались ноги, появилась одышка, и все тело стало болеть, как после побоев. Но она заставляла себя работать наравне со всеми. Вместе с Ниной донесли они до места носилки с ранеными, и тут Наташа упала. К ней подбежала бригадирша саиитарок-носильщиц - скуластая, широкоплечая Дарья Григорьевна. Приложила ладонь ко лбу.
- Да ты в жару, дочка. Надо врача.
Наташа с трудом приоткрыла глаза и помотала головой.
- Не надо.
- Приказываю, и цыц! - властно сказала бригадирша.
Наташа не смогла сама подняться. Видно, тяжелый путь, который она прошла, выходя из окружения, голодное истощение и переживания, связанные с потерей отца, Миронова, и разлука с Ляной привели ее к крайней физической и духовной усталости.
Более двух недель лежала Наташа в постели. Находилась она не в госпитале, а по настоятельной просьбе девушек-санитарок - в общежитии. Врачи не нашли у Наташи ничего опасного для жизни. В диагнозе было сказано: «Сильное нервное перенапряжение и физическое истощение, связанное с пребыванием на фронте».
Девушки бережно ухаживали за ней. На ее столе нередко появлялось то, чего не было в солдатском рационе питания. Приносили сгущенное молоко; на консервы и старое обмундирование, которое доставали у старшины автомобильной роты, выменивали в деревне сметану, моченые яблоки и белый хлеб. Особенно удачно получилось с обменом у медсестры Марины Беларевой, с которой за время болезни сдружилась Наташа.
- Если он мне завтра не принесет обещанную пару брюк, - грозила Марина, - даю своему ухажеру отставку.
- Не надо, - советовала Наташа. - Он и так тебе уже, наверно, полсклада отдал…
- Подумаешь, барахла ему для меня жалко. Все равно они его на ветошь списывают. - И она вздергивала свой задорный нос, обсыпанный, будто маковыми зернами, веснушками. - Ох, Наташенька, замучил он меня своими объяснениями в любви! - горестно вздыхала она, глядя в зеркало и раскладывая по лбу шелковистые колечки волос. - Мало того: стихами стал объясняться…
- Ну, а ты что ему в ответ?
- Смеюсь и говорю: «Не верю». Все ведь так ребята: пока от нас любви добиваются - и стихи, и песни, и горы золотые сулят, а добьются - и поминай как звали!
- Нет, Марина, не все, - возражала Наташа.
Их разговор прервала вошедшая санитарка, обидевшая накануне Наташу. Она потупила взгляд, вынула из санитарной сумки банку и поставила на тумбочку перед кроватью.
- Не серчай на меня. Мало ли что бывает: по глупости и с языка сорвется. Злая я была… У меня большое горе - отца немцы на фронте убили. Поправляйся скорее, - заулыбалась санитарка. - Не серчаешь? - Она протянула руку и тут же ушла.
У Наташи терпкий комок подкатил к горлу, на глаза навернулись слезы. «Откуда она знает, что я люблю вишневое?»
Марина с завистью глядела на банку с вареньем.