К вам идет почтальон, стр. 87

Он встретил взгляд Баскова — настороженный, твердый, прощупывающий, отвел глаза, засмеялся, вскочил:

— Мы еще поговорим. Мне пора.

Подошел к двери, круто повернулся:

— Кстати, кто такая Назарова? Ксения Назарова?

Кася? Было пыткой услышать это имя из уст Дюка. Но откуда… И тут Басков сообразил. Письмо! Он же не отправил его. Сунул в карман, собираясь в наряд, и забыл.

— Мой отец знал врача Назарова. Быть может, родственница? Ну, я заболтался с вами. Попробую убедить азиатов, чтобы они не давали воли рукам.

И с любезнейшей из своих улыбок Хилари Дюк закрыл за собой дверь.

На улице его кто-то ждал.

— Пока не трогайте его, — сказал Дюк по-английски, понизив голос. — Пусть отдохнет.

Басков всё же уловил смысл сказанного. Рано или поздно — опять будут бить. Не отступятся. Басков похолодел, представив себе, как входит вприпрыжку Сафар-мирза, за ним Юсуф.

Внизу, на улице, заработал мотор, потом звякнула на столе посуда. Дюк, должно быть, уехал.

Басков растянулся на соломе, запрокинув голову. Он готов был кричать. Убийцы на него свалили вину! Да, тут все заодно с Дюком, все! Конечно, где-то здесь, на этой земле, должны быть друзья, — эту истину Басков впитал с детства. Но как их найти? Нет, среди тех, кто окружает его здесь, нечего и думать найти друга. Усатый офицер, наверно из вельмож, кичится своей саблей, доставшейся, должно быть, от предков. Закоренелый враг Сафар-мирза, Юсуф… О Юсуфе Басков думал с некоторым удивлением: «Молодой ведь, почти сверстник, по годам мог бы быть товарищем, — и тоже против нас. Почему? Почему он верит Дюку и прочим, служит им?»

Да, все враги, все против него. Эта мысль душила Баскова. Он во власти лжи, чудовищной лжи.

Но всё-таки, может быть, есть и такие, которые служат Дюку и верят ему, потому что не знают правды? Басков не в силах был отогнать эту догадку, он ухватился за нее. Если не знают, то должны узнать! Должны!

В силу правды Басков верил. Верил со всем пылом юности. Он вырос с этой верой. И теперь уже он не чувствовал себя безоружным.

С этого часа Басков стал сознавать себя не только пленником, но и воином в тылу врага.

11

Советская сторона направила энергичный протест против похищения пограничника.

Зарубежные соседи отпирались: Басков-де покинул родину добровольно и ему предоставлено политическое убежище.

В белом уютном домике на границе, словно перенесенном с окраины тихого украинского городка, шли переговоры. Полковник Костенко требовал очной ставки с Басковым. Пусть он сам скажет о себе! Этим Костенко прижал своих противников к стене. После долгих препирательств они согласились.

Костенко хотел говорить с Басковым немедленно. Пограничный комиссар затягивал дело, ссылался на плохое состояние здоровья солдата, просил «на поправку» два месяца. Костенко торопил. Сошлись на пятнадцати днях. Наметили место для встречи — на правом фланге отряда, — там, где черта границы взбирается на гладкий лысый косогор.

Капитан Ковалев, между тем, продолжал поиски.

С помощью Каси он сделал неожиданное открытие, которое, впрочем, только усложняло задачу. Кася показала ему надгробную надпись, обнаруженную на кладбище близ старого Хадара. Имя умершего Шамседдина-ибн-Мухаммеда и дата, 1284 год хиджры, или, по-нашему, 1864-й, были Ковалеву знакомы. Он сравнил надпись с запиской, перехваченной пограничниками. Одно и то же, слово в слово!

В недоумении Ковалев протер глаза. Не грезит ли он! Зачем понадобилось кому-то пересылать на ту сторону старую надгробную надпись?

То, что записка на бумаге советской выделки и составлена, видимо, на нашей территории, было установлено давно. След писавшего сгинул. И Ковалев пока отложил решение этой новой загадки.

За кладбищем чекисты и пограничники установили наблюдение.

Шаг за шагом Ковалев прослеживал путь зурнача Алекпера-Керима-оглы из Джали-туза. Оказалось, что зурнач обошел не одну улицу. Десятки людей угощали его: чуреком, фруктами, початком вареной кукурузы с солью или куском баранины. Одному зурнач сказал, что он пришел из-за рубежа, — там страшная засуха, высох не только ручей, питавший поле, но даже фонтаны остались без воды. Многие пытались заговорить с маленькой Лейлой, но она знала только язык своего племени.

Однажды после трудового дня Ковалев ехал в троллейбусе.

Поток звуков — неожиданных, покоряющих — хлынул навстречу, когда он вошел. В троллейбусе пела зурна.

Играл молодой парень в тюбетейке, сидевший на переднем диванчике, играл хорошо. Старинная мелодия — протяжная, широкая, без конца и края — текла и текла из маленькой дырчатой зурны, заполняла вагон с притихшими пассажирами, рвалась в окна.

Троллейбус мчался по проспекту, мимо новых многоэтажных домов, пестрых вывесок, мимо кинотеатра, бросившего в вагон сноп многоцветных электрических брызг, — а мелодия всё звучала, настойчиво, громко, причудливо сплетаясь с шумами большого города. Древняя мелодия, родившаяся еще тогда, когда на месте этих зданий была песчаная пустыня и по ней, лениво покачиваясь, брел к пристани караван верблюдов.

Быть может, эту же мелодию играл на зурне тот старик из неведомого племени. Так или иначе, зурна помогла Ковалеву вспомнить. Под ее пение ожило всё, что смутно пробуждалось в его памяти.

Старый зурнач с маленькой внучкой еще яснее представились ему сейчас. Но, кроме них, перед Ковалевым возникла еще одна фигура, знакомая с раннего детства.

В тот день, когда на двор к Ковалевым забрел зурнач, в семье Ковалевых ели плов.

Варить плов пригласили известного мастера — уста-пловчи [4] Уразбаева.

Его-то Ковалев не забыл! Рослый человек в халате, чернобородый, с ножом, висящим на поясе из двух красных платков. Для маленького Ковалева он был вестником праздника, веселого обжорства, — дядя Уразбаев, несравненный пловчи. Халат, пояс, нож — всё у него было необычное, а звание его — уста, мастер, звучало почти волшебно. Отвесив поклоны хозяевам, он произносил витиеватую речь, желал всему семейству благополучия и сотен лет жизни, затем благодарил за честь. Не напрасно ли, однако, пригласили его? Ведь он варит плов по-своему, как принято в Ташкенте. По-здешнему он не умеет. Только после этого предупреждения уста-пловчи приступал к делу. Сидя на корточках, он перебирал рис, отбрасывал сор и негодные, расплющенные зерна. Тончайшими, почти прозрачными дольками нарезал морковь, крошил лук, рассекал и мыл баранину, отделял крупные кости, которые, по обычаю, дают обглодать самым уважаемым гостям. Потом уста топил баранье сало и добавлял немного хлопкового масла, чтобы жир не застывал на губах. В раскаленном котле смесь сала и масла пузырилась и шипела. Уста время от времени кидал туда лук. Вот кусочек лука мгновенно покраснел в кипящем вареве, — значит, оно дошло, можно класть мясо. И долго еще трудился уста-пловчи, бросал в котел морковь, лук, стручки перца и разные другие, ему одному ведомые приправы.

Глотая слюнки, смотрит на священнодействие маленький Андрюша Ковалев. Скорее бы обед! Но надо еще высыпать в котел рис, не спеша залить всё водой. Жди, пока она закипит да пока отстоится вкусное варево, плотно накрытое одеялом… И вот, наконец, уста берет котел обеими руками, переворачивает и высыпает плов на блюдо — самое большое, какое только есть в доме. Гора, ароматная, дымящаяся гора, основанием которой служит рис, а вершиной — овощи и мясо.

Андрюша ни разу не говорил с мастером. Уста работал в суровом молчании, он попросту не замечал мальчика. Но Андрей не обижался. Для него образ пловчи был окружен ореолом величавой таинственности.

Шли годы. И вот в праздничный день, в день плова, и появился во дворе старый зурнач с внучкой. Мать Ковалева тоже пыталась заговорить с девочкой и подарила ей игрушку — деревянного попугая…

Парень в тюбетейке что есть сил впивается в свою зурну. Кажется, это песня зурны несет троллейбус мимо сквера, озаренного гирляндами фонарей. Мчит Ковалева в прошлое…