К вам идет почтальон, стр. 73

— Знакомое имя, — сказал Черкашин.

— И мне знакомо, — кивнула Бахарева. — Я говорила Тихону Ивановичу.

Да, говорила. В Черногорске, в доме Шапошниковой. Бадер был на заметке у партизан как слуга оккупантов. Теперь ясно, что это были за люди, которых он выдал. Бадер пронюхал об открытии геологов. Материалы их достались врагу. Вот чем угодил Бадер гитлеровцам. Вот каким образом штабной повар смог выстроить хутор.

Совсем недавно мы шли по следу Бадер а через «Росомаху». А кажется, поиск наш продолжался не два месяца, а годы — так он труден, так наполнен событиями. И вот, наконец, тайна «Росомахи» разгадана. Наша страна получит огромное сокровище.

«Ташка! Ташка моя! Ты хотела этого. Нету Цорну всё-таки не удалось зажать тебе рот. Теперь мы знаем, что ты стремилась пронести через линию фронта: пробу земли с рудой и схему узла сопротивления с фальшивой траншеей — шурфом. Но одного этого было недостаточно, надо было еще рассказать… Ты не вырвалась на волю, Ташка! Но ты крикнула перед лицом палачей…»

Она словно здесь, с нами, в этой комнате. Я слышу ее голос: «На „Росомахе“…»

«Я слышу тебя, родная. Да, мы знаем, что? скрывали враги на «Росомахе».

Беседа в кабинете Черкашина затянулась. Геологи наседали на него: скоро ли расчистят минные поля? Полковник обнадежил:

— Скоро! Расчистка уже началась. Погружаются в грунт щупы, движутся миноискатели. Наши войска ведут последний штурм «Росомахи». Саперы уже на месте…

Подрывная карта минных полей, добытая в подземелье, позволит, верно, провести этот штурм не в два года, а в один.

Геологи встали, начали прощаться. Черкашин задержал меня.

— Ваш поиск, думается мне, не кончен, — сказал он, когда мы остались одни. — Геологи, их безопасность — на вашей ответственности.

И он напомнил мне о Граве, бывшем штурмфюрере, что явился в Заозерск к Артуру Вандейзену в качестве связного. Его задержали вскоре после того по другому делу, и он назвал крупную шпионскую организацию, существующую за рубежом на деньги заокеанских атомщиков. Это она держала здесь Вандейзена, послала на нашу землю Цорна, а теперь затевает новые темные дела.

…Синеватая, светлая июльская ночь опускалась на затихшую Кереть. На улице меня нагнала Бахарева.

— Тихон Иванович, а это вам, — сказала она, подавая мне что-то завернутое в бумагу. — Я взяла у Шапошниковой. Я подумала… Вы захотите сохранить это…

Я развернул бумагу. На ладони моей лежал кисет из темной кожи, с пестрой красно-черной тесемкой.

— Очень, очень благодарен вам, Екатерина Васильевна, — сказал я и пожал ее руку.

Мы пошли рядом по звонкому дощатому тротуару. Как поднялись молоденькие березки, высаженные по сторонам улицы! Ростом деревца выше нас, легкая, бледно-зеленая, почти прозрачная листва тихо шелестит.

Мы прошли мимо здания райкома с флагом на узорчатой башенке, мимо строящегося магазина, мимо ворот парка, откуда, сквозь веселый топот на танцевальной площадке, неслись переливы лихого баяна. За деревьями парка лежало озеро, такое же ясное и спокойное, как небо.

Мы дошли до пристани, к которой притулился уснувший катер, полюбовались на водный простор и двинулись обратно. Мы молчали, но не потому что нам нечего было сказать друг другу…

…Два года прошло с тех пор.

Мы с Катей и теперь в свободный вечер гуляем по нашей Керети, по главной ее улице — от штаба отряда до пристани — и вспоминаем славный поиск, сдруживший нас. Правда, таких вечеров у нас немного.

Я постоянно в разъездах. Катя, жена моя, тоже не домоседка. Она не рассталась с любимым делом и по-прежнему иногда неделями пропадает в лесу.

Нередко, проезжая «Росомахой», я навещаю бревенчатый городок геологов, новые лесные разработки.

Еще белеют среди елей и сосен остовы землянок, зияют амбразуры, ржавеет колючая проволока, но «Росомаха» уже обезврежена. Завершен большой труд, навсегда изгнана с этой земли смерть. И что ни год, всё меньше видишь следов войны. Зарастают рубцы траншей, гниют, исчезают под зеленой муравой бревна накатов. Оседают размываемые дождями дзоты. Но главное, что преображает эту израненную землю, — это труд советских людей. Ожил мертвый лес, падают мачтовые деревья, срезанные пильщиками, грохочут тракторы. Широкие просеки прорублены сквозь вековые чащи к берегам озер и рек, у воды вырастают оранжевые штабели сочащихся смолой стволов. Они ждут вешней воды, чтобы плыть к морю.

Это — конец проклятой «Росомахи». Скоро от нее не останется ни имени, ни даже воспоминаний: она исчезнет, как тяжелый сон перед солнечным ликом дня.

ТЕНЬ ТРЕЗУБЦА

Эта история так необычайна, что порой я спрашиваю себя: да было ли всё это на самом деле? И вмиг возникает в памяти Москва 1957 года, Москва в дни VI Всемирного фестиваля молодежи. Была ли когда-нибудь такой красивой, такой веселой наша столица? Нет! То было время удивительных встреч, когда в братском рукопожатии сходились черный Судан и златокудрая Исландия, когда по улице Горького, обнявшись, с песней шагали немцы с Рейна и немцы с Одера, а на площади в жарком танце кружились араб и чешка, грузин и девушка из Вьетнама; когда стремительный язык испанца, напевная речь Китая, гортанные звуки наречий Африки сливались в один язык, понятный и доступный всем, — язык мира и дружбы.

Можно ли забыть лицо Москвы в те дни, — счастливое лицо матери, которая любуется своими детьми и их гостями, собравшимися со всех концов света!

Время уже стерло фестивальные приветствия на стенах домов, исчезли с окон разноцветные звездочки, белые голуби, но люди всегда будут помнить необыкновенный праздник, и деды расскажут своим внукам о Москве фестивальной, о Москве — столице молодежи мира.

Сейчас, когда я пишу эти строки, передо мной шумит и поет столица, полная радости, плещутся флаги всех государств, а в Центральном парке культуры и отдыха пылает фейерверк, и Москва-река ловит его отсветы, словно хочет взять с собой, пронести по русской равнине, передать могучей Волге и поведать ей о небывалом празднике. Тот вечер в парке особенно памятен мне, — там произошла встреча, положившая начало этой повести.

Теплый июльский ветер раскачивал гирлянды лампочек. Из рупоров парка неслись одна за другой мелодии — албанские, греческие, индонезийские, — ведь гости привезли в Москву вместе с мечтой о счастье, о мире и лучшие свои песни. Но вот песня умолкла и раздался голос диктора:

— Кася Назарова! Студентка Кася Назарова! Вас просят прийти в павильон студенческих встреч!

Чуть притихло веселье в парке, тысячи людей повторили, оглядывая соседей:

— Кася Назарова! Где Кася Назарова?

Имя русской девушки облетело парк: его аллеи, запруженные молодежью, толпы людей, теснящихся у открытых эстрад, где выступали широкоплечие, величественно-медлительные плясуны из Монголии, где задумчивый, черноглазый мальчик из Колумбии тихо, но уверенно играл на арфе.

— Кася Назарова, — снова заговорил диктор, — вас ждут!

В эту минуту с подножки троллейбуса спрыгнула невысокая девушка, белозубая, крепкая, с румянцем, упрямо пробивавшимся сквозь смуглоту ее щек. На ней была белая блузка и широкая, яркая, развевавшаяся юбка, какие в то лето, к празднику, сшили себе москвички.

— Кася Назарова! — грянули ей навстречу рупоры, укрепленные над входом в парк. — Кася Назарова! Вас ждут в павильоне студенческих встреч.

Девушка спешила. В карих глазах ее было столько нетерпения, что шеренги друзей расступались, влюбленные разнимали руки и уступали ей дорогу. А за ней бежал, едва поспевая, человек лет сорока, в сером костюме, с лучиком стальной «молнии» на светлой рубашке.