К вам идет почтальон, стр. 124

Вот что делается у нас в городе! Неужели и в других местах то же самое? Если так, то, значит, нигде нет спокойной жизни.

Так размышлял я, орудуя молотком и клещами во дворе. Я приводил в порядок лебедку трала. Иногда над головой с гулом проносились самолеты.

С тех пор как опять начал действовать аэродром Роммендаль, их шум нередко слышится в небе, а в дни маневров они стали летать еще назойливей.

Однажды ночью я проснулся от ужасающего грохота. За окном полыхало зарево, где-то рвались бомбы. Первая мысль, возникшая в мозгу, была: война! Сон слетел мгновенно, я подбежал к окну. Пристань, вода залива, темные горы, всё — то возникало, облитое кроваво-красным светом, то проглатывалось темнотой. Грохот шел со стороны острова Торн, шел медленно, далеко отставая от вспышек огня, и, проложив себе путь под морским дном, с силой ударял в берег, отчего наш дом вздрагивал.

Я погнал спать Христину и бабушку Марту, которая уже связала в узелок вещи и собиралась бежать в укрытие, но сам долго стоял у окна.

Давно уже ходили слухи, что остров Торн превратят в площадку для бомбежек. Летчики будут тренироваться, сбрасывая бомбы на остров Торн, кормивший сотни рыбаков. Но кто мог предположить, что начнут именно ночью. Кому пришло в голову будоражить народ! Почему непременно ночью?

Когда же они угомонятся? Но вспышки над Торном следовали одна за другой с неутихающей яростью, американские бомбы терзали и терзали нашу землю. Те самые бомбы, которые доставили к нам в начале лета, бомбы, которые у нас не хотели выгружать.

Проклятые бомбы! Они еще лежали в трюме парохода, бросившего якорь в порту, — и уже поссорили меня с Нильсом, разлучили с Эриком. Теперь эти бомбы рвутся на острове Торн.

Они падают далеко от меня, на пустую землю, и это не война, а только маневры — пусть так. Всё равно каждый удар болью отдается в сердце. Я вижу Акселя, Хильду, вижу гибель Сельдяной бухты, вижу с небывалой отчетливостью, — их словно освещают сполохи огня, бушующего на острове Торн. Неужели после всего, что вытерпели люди, после такой крови, таких мучений, — снова война? А ведь мы уже поверили в то, что тишина будет долгой. Проклятые бомбы! Они бьют и бьют по острову, и всё, что занимало меня в последние дни — контракт с Бибером, деньги, — вдруг показалось мне неверным и хрупким. В одну ночь всё это может быть сметено. Все наши заботы и мы сами, весь наш городишко.

Кому же это нужно, боже мой! Скобе говорит — виноваты русские; Нильс — что затевают войну американцы. В самом деле, у американцев, видно, немало охотников воевать. Но как разобраться в этом до конца? Как и прежде, я твержу себе: «Не ломай голову, Рагнар Ларсен, политика — не твоего ума дело, предоставь ее другим». Но это не приносит мне спокойствия сейчас, когда языки огня с острова Торн, кажется, охватывают дом, в котором я живу.

Не раз мои мысли обращались к Эрику. Где-то он теперь? Тоже, верно, не спит. Говорят, они должны устроить высадку десанта на остров.

Это еще всего-навсего игра, но и то страшно за Эрика. Не перестреляли бы мальчишки друг друга в темноте. Господи, неужели мне доведется провожать его на войну! Прошлая война отняла жену и старшего сына, а теперь хотят забрать у меня младшего.

Чем больше думал я об этом, тем страшнее становилось. Мысли начали путаться, и я словно попал в водоворот. Человек выбивается из сил, разгребает воду, старается выплыть, а в воде будто сотни невидимых рук хватают его и тянут, тянут в пучину. Беспомощно барахтается человек, ищет опоры. Скверное положение! Вот и мне теперь нужна опора. Еще недавно я бы, пожалуй, пошел к Скобе и спросил его: «Что же это делается на свете, будет ли у нас спокойная жизнь?» Но нет, послушаешь Арвида Скобе — и станет еще тревожнее на душе. Опять примется бранить русских. К кому же тогда? К Нильсу? Нильс воображает, что можно что-то сделать. Но что? Он пробовал, — чего достиг? Сидит в тюрьме.

Словом, я так много думал в ту ночь, что голова у меня разболелась и я почти не спал. Голова раскалывалась, как после попойки, когда утром я принялся за работу.

А как назло, дела еще было немало. Карлсон прислал распоряжение с посыльным: подать бот под погрузку к старой лесопилке, километров за двенадцать от города; срок — послезавтра.

Трал и лебедка почти готовы. Я установил их до обеда, а затем стал прибирать судно.

Когда я спустился в кубрик, то мне подумалось, что на стенке, над койкой Эрика, чего-то не хватает. Одно время здесь висели открытки Эрика. Он снял их перед тем как бот отошел к Биберу, и теперь стенка над койкой голая. Правда, чем меньше на судне лишних предметов, тем лучше, но теперь я почему-то не мог отделаться от ощущения пустоты в кубрике.

Если бы Эрик был со мной, он отыскал бы свои открытки и прикрепил бы их на прежнее место. Непременно!

На открытках, на фотографиях, вырезанных из журналов и наклеенных на картон, изображены страны, в которых Эрик мечтал побывать, когда станет взрослым моряком. Есть тут и тропические пальмы, и египетские пирамиды. Но главное место в уголке Эрика было отведено Советскому Союзу. Юсси Коринк, знакомый матрос с торгового парохода, ходивший в позапрошлом году в Ленинград, привез Эрику пять русских открыток.

«Почему бы не восстановить уголок Эрика, — подумал я. — Только вот вопрос — куда засунул Эрик свои сокровища? Скорее всего, в тумбочку. Если там нет, значит, в отведенном ему ящике комода».

Искать пришлось недолго. Хуже обстояло дело с кнопками — их я должен был пойти купить в лавочку в четырех кварталах от нас. Но надо же привести кубрик в божеский вид. Сперва я поместил было в центре египетские пирамиды, но они оказались явно не к месту. Нет уж, чем мудрить, лучше сделать так, как было у Эрика. А ка?к было — я помню прекрасно. В центре — Москва. Чем плох этот вид на Кремль, снятый с большой высоты, должно быть, с воздуха. Справа от Кремля я приколол вид московской площади с Мавзолеем Ленина, слева — улицу Ленинграда. Внизу поместил еще две русские открытки: на одной — собор в Ленинграде, а на другой — цветы. Да, обыкновенные полевые цветы. Не знаю, чем привлекла Юсси эта открытка. Должно быть, его поразило, что в России те же самые цветы, что у нас, есть даже иван-да-марья, который, говорят, бережет от дурного глаза. По бокам я прикрепил остальное: пирамиды, рощу финиковых пальм, набережную в Шанхае.

Я вдавливал кнопки, выравнивал открытки, и всё время у меня было такое чувство, словно Эрик стоит рядом и помогает мне.

23

В дни маневров что-то стряслось с диким Петером — смотрителем маяка Ялмарен.

Правда, люди и раньше стали замечать за ним некоторые странности. Когда на остров Торн и прилегающие к нему угодья явилась военная охрана и многие рыбаки, вытесненные оттуда, сделали остановку у маяка, дикий Петер обнаружил необычайный интерес к ним. Говорят, он ходил от одной группы моряков к другой и слушал. Давно он не видел на своем острове такой массы народа, и ему, верно, хотелось выяснить, что же привело их и почему они все так взбудоражены. Вот дикий Петер и вышагивал неторопливо по берегу, где разом заполнились все хижины и заполыхали костры; не здороваясь, задерживал свой взгляд на рыбаке, который разговаривал громче других. Внимание дикого Петера было мало кому приятно, нередко рыбаки умолкали при нем и к тому же иной раз грубовато спрашивали, что ему нужно. Всё это Петер, однако, сносил терпеливо. Передают, что под конец кто-то сжалился над ним, пригласил в хижину и даже попотчевал ухой.

Так или иначе, дикого Петера ввели в курс событий. А катера? с солдатами, шнырявшие мимо маяка, полеты разведчиков и, наконец, ночное нападение бомбардировщиков на остров Торн дополнили рассказы рыбаков.

Если оно в городе всех всполошило, то легко представить, что почувствовал дикий Петер в своей башне. Ведь он-то находился почти у самой мишени! Маяк, верно, покачивало, как дерево от порывов ветра, осыпалась штукатурка со старых, прокоптелых сводов. Если бы дикий Петер не был уже в какой-то мере подготовлен к происходящему, он, наверно, умер бы от страха.