Обладать, стр. 123

Я составляю. Та же в них искусность,

Что и в Искусстве. Истина в них скрыта,

Как в чудесах, представленных в Писаньи.

Искусству нужен Медиум, посредник —

Колоратура, темпера иль мрамор.

Посредством красок Образ Идеальный

Жены иль Матери себя являет

(Хотя моделью, может, послужила

Распутная какая-нибудь девка).

Через посредство языка вручают

Нам Идеал великие Поэты:

Стал прахом Дант, но Беатриче – с нами.

И вот, посредством Медиума плоти

С её животной дрожью, потом, стоном

Являются Тончайшие Сознанья

Для тех, кто с верой ждёт. И той же плоти

Приказывают тайно, научают,

Как фосфор зажигать, как нити свесить,

Иль как тяжёлый стул воздеть над полом.

Телесные покровы и одежды

Себе спрядают Духи из дыханья

Моей груди, – позволь, я поцелуем

Его частицу дам тебе. А коли

Не явятся Они, не облекутся —

То почему б нам не создать подобье —

Проворством пальцев и дыханьем тем же,

Вздымающим плоть бренную?.. Понятно?..

Порой вздыхает флейта неподдельно

Их голосом. Но коль Они забудут

Играть, пусть ту же музыку надежды,

Раскаянья, томленья – извлекают

Мои ль, твои ли губы… Говорит

Об истине Искусство, но однако ж

Все чудеса его предстанут ложью

В суде мирском, у химика в реторте…

Мы истину несём по воле Духов

И проявлять обязаны искусность.

Не надо на меня смотреть с вопросом

И со слезой во взоре. Дар сердечный

Прими, бокал вина, дитя-девица,

Тебя он успокоит; сядь поближе,

В глаза мои смотри, подай мне руку,

Мы дышим в лад. Когда тебя впервые

Подвергла я гипнозу и младая

Душа открылась мне, как цветик солнцу,

Я поняла – особый дар имеешь

Ты отзываться на моё внушенье,

Быть слепком мне… В моих глазах ты видишь

Любовь, расположенье (что бы Духи

Ещё ни показали). Без боязни

Моей отдайся власти. Я умерю

Твоё сердцебиение; на сильной

Руке твою я нежность упокою.

Я буду непреклонна, Джеральдина,

В моей любви, в моём добродеяньи.

Ты, верно, знаешь – Женщины бессильны

В том хладном мире, где всем правит Разум,

Где всё измерено и механично.

Там мы – предметы, штучки, безделушки,

Цветы, без корня ставимые в вазы,

Чтоб день процвесть и сгинуть. Но представь же,

Здесь, в комнате, завесами одетой

Из мягких тканей, освещённой еле

Свечи мерцаньем иль полумерцаньем,

Где очерки вещей нечётки, звуки

Двусмысленны, – здесь мы сильны и властны;

Здесь древнее Наитие, вздымаясь

Из Глубины, бьёт гальванизмом в струны

Природы женской; эти струны-нервы

Толкуют, сообщают дальше Волю

Незримых Сил. То мир наш супротивный,

В котором с нами – через нас – давая

Нам власть, беседуют те Силы, коим

Нет постижения и нет предела.

Войди в сей мир обратный, Джеральдина,

Где, как в хрустальной сфере, всё превратно:

Где кверху притяженье, лево – справа,

Где вспять часы идут, и восседают

На троне женщины в одеждах пышных,

В уборе роз душистых; в их короне

Агат и изумруд и камень лунный

Сияют, ибо здесь мы – Королевы

И Жрицы; всё течёт по нашей Воле.

Все маги – ловкачи. И в нас не больше

Ловкачества, чем в тех Жрецах верховных,

Которые толпу склоняли к вере

Шутихами и магией, чтоб отсвет

Небесного Огня явился в тусклых

Глазах, которым до речей священных

Нет дела… Успокоилась? Прекрасно.

По венам голубым твоим перстнями

Я проведу, в тебя вольётся сила.

Ты благо ощущаешь. Ты спокойна.

Моей рабой себя зовешь? Напрасно.

Поменьше вычурных словес и жестов,

Коль хочешь преуспеть на нашей сцене.

Моя ты Ученица и товарка!

Сибиллой Иле не станешь ли однажды?!

Пока же будь почтительной и кроткой

Пред дамами, и нежно молчаливой

Перед мужскими взорами; знай, чинно

Чай разноси (а ушки на макушке —

Нам в болтовне гостей немало проку!).

Смотри, вот кисея (у нас тайник тут!);

Цветы, что с неба хлынут; вот перчатки,

Что в воздухе летать, как руки, будут…

Помочь должна ты с сыном леди Клергров!

Она безумно жаждет прикоснуться

К нему хотя б на миг, к его ручонке.

Ты в темноте – вот этак – подползи к ней,

Упри на миг ей локоток в колено,

Тронь пальчиками щёку – (ведь не зря же

Рука твоя нежна, как в перевязках!)

Что? Вред?.. Какой? Одна лишь будет польза

Для Веры для её; и хитрость наша

Невинная, коль укрепляет Веру,

Полезна тож. На, прядь волос возьми-ка,

У горничной отрезана и цветом

Совсем как та, что от бедняжки сына.

Ты в темноте подбрось ей эту прядку

В ладони страждущие – будет Благом

То для неё и Счастьем столь великим,

Что мы с тобою словно бы под солнцем

Окажемся и ждёт нас процветанье,

Подарки… А её – надежда вечна…

[162]

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Вэл была на трибуне ипподрома в Нью-Маркете. Она смотрела на пустую дорожку, напрягала слух – когда же послышится стук копыт? Вдалеке вдруг возникло облачко пыли, вырос дробный гул – и хлынула в глаза потоком лоснистая конская стать, яркий шёлк жокейских нарядов, – и наконец, совсем уж крупно, мелькнули бешено перед самой трибуной – гнедой, серый, каштановый, опять гнедой… надо же, всё долгое ожидание ради одного этого мгновения, бурного, почти нестерпимого… И сразу разрядка напряжения; прекрасные звери, в потёках пота, раздувая ноздри, пляшут на месте; а люди радуются, поздравляют друг друга или досадливо разводят руками.

– Кто пришёл первый? – спросила она Эвана Макинтайра. – Так быстро, я ничего не поняла. Но я честно кричала вместе со всеми!

– Мы первые, – ответил Эван. – То есть он, наш Ревербератор. Сегодня ему не было равных.

Вэл порывисто обняла Эвана за шею.

– Будем праздновать, – сказал Эван. – Двадцать пять к одному, неплохо. Мы знали, он не подкачает.

– Я тоже на него поставила, – радостно проговорила Вэл, – на выигрыш. Я ещё поставила немного на Дикарку, и на выигрыш и на проигрыш, мне имя понравилось. А на Ревербератора – на чистый выигрыш!

– Вот видишь, – улыбнулся Эван, – как мы развеяли твою грусть-тоску. Нет ничего полезней азартной игры и активного образа жизни…

– Ты мне не рассказывал, что на скачках так красиво.

Стоял погожий, по-настоящему английский день, в какие солнце светит, но не слепит, и по самой границе видимости завивается лёгкая дымка – такою дымкой был теперь подёрнут почти незримый конец дорожки, где вываживали после забега лошадей.

Вэл представляла до сегодняшнего дня, что на ипподроме должно быть гадко, должно пахнуть пивом, окурками (как в тех забегаловках, куда отец, бывало, затаскивал её в детстве, чтобы сделать ставки) – и ещё почему-то опилками, и мужской мочой…

Но оказалось, здесь чистый воздух, и всё исполнено радости жизни, и зелёная трава – по траве ходят, пляшут эти восхитительные создания!..

– Не знаю, здесь ли остальная компания, – сказал Эван. – Пойдём поищем?

Эван был одним из четырёх коллективных владельцев Ревербератора: двое юристов и двое биржевых маклеров имели каждый свою долю в этом жеребце.

Эван и Вэл длинным обходным путём прошли к загону победителя: конь, рыже-гнедой с белыми чулками в тёмных струйках пота, ещё перепыхивал, дрожал под попоной, и весь курился паром, который смешивался с дымкой. Как восхитительно от него пахнет, подумала Вэл, – сеном, здоровьем, мышечной работой – работой рьяной, но свободной и ненатужной. Она подошла чуть ближе, вдыхая этот запах, – жеребец дёрнул головою и тихонько храпнул…