Лучшие повести и рассказы о любви в одном томе, стр. 191
Конечно, последняя фраза опять очень странна. Кому неизвестно, как часто происходит подобное внезапное пробуждение от столбняка в горе, в несчастии даже от чего?нибудь совершенно незначительного, от чего–ни–будь случайно попавшегося на глаза и вдруг напомнив–шего человеку всю его прежнюю, счастливую жизнь и всю безнадежность, весь ужас его теперешнего положе–ния? А ведь Елагину напомнило все это вовсе не что–ни–будь незначительное, случайное. Ведь он как бы и родил–ся офицером, — десять поколений его предков служили. И вот он уже не офицер. И мало того, что не офицер, — не офицер он потому, что нет уже в мире той, которую он любил истинно больше своей жизни, и он сам, сам сделал это чудовищное дело!
Впрочем, это тоже только подробности. Главное же то, что «короткого безумия» действительно не было. Но тогда что же было? Прокурор признал, что «в этом темном деле все должно быть прежде всего сведено к обсуждению характеров Елагина и Сосновской и к выяснению их отно–шений». И он твердо заявил:
— Сошлись две личности, ничего общего между собой не имеющие…
Так ли это? Вот в этом?то и весь вопрос: так ли это?
VI
О Елагине я сказал бы прежде всего то, что ему двад–цать два года: возраст роковой, время страшное, опре–деляющее человека на все его будущее. Обычно пере–живает человек в это время то, что медицински назы–вается зрелостью пола, а в жизни — первой любовью, которая рассматривается почти всегда только поэтиче–ски и в общем весьма легкомысленно. Часто эта «первая любовь» сопровождается драмами, трагедиями, но со–всем никто не думает о том, что как раз в это время пе–реживают люди нечто гораздо более глубокое, сложное, чем волнения, страдания, обычно называемые обожани–ем милою существа: переживают, сами того не ведая жуткий расцвет, мучительное раскрытие, первую мессу пола. И вот, будь я защитником Елагина, я просил бы судей обратить внимание на его возраст именно с этой точки зрения и еще на то, что перед нами сидел человек совсем незаурядный в этом смысле. «Молодой гусар, ошалелый прожигатель жизни», — говорил прокурор, по–вторяя общее мнение и в доказательство правоты своих слов передал рассказ одного свидетеля, артиста Лисов–ского: о том, как Елагин пришел однажды в театр днем, когда артисты сходились на репетицию, и как, увидав его, Сосновская отскочила в сторону, за спину Лисов–ского, и быстро сказала ему: «Дядя, заслони меня от не–го!» Я ее заслонил, рассказывал Лисовский, и этот гуса–рик, налитый вином, вдруг остановился и ошалел — сто–ит, расставив ноги, и смотрит, недоумевая: куда же это делась Сосновская?
Вот именно так: ошалелый человек. Но только от чего ошалелый: ужели от «праздной, разнузданной жизни»?
Происходит Елагин из родовитой и богатой семьи, ма–тери (которая была, заметьте, натурой весьма экзальтиро–ванной) он лишился очень рано, от отца, человека сурово–го, строгого, был прежде всего отделен тем страхом, в ко–тором он и рос, и вырос. Прокурор с жестокой смелостью рисовал не только нравственный, но и физический облик Елагина. И он сказал:
— Таков, господа, был наш герой в живописном гу–сарском наряде. Но взгляните на него теперь. Теперь его уже ничто не скрашивает; перед нами низкорослый и су–тулый молодой человек с белобрысыми усиками и край–не неопределенным, незначительным выражением лица, в своем черном сюртучке весьма мало напоминающий Отелло, то есть личность, по–моему, с резко выраженны–ми дегенеративными особенностями, крайне не храбрый в одних случаях, — как, например, в отношении к отцу, — и крайне дерзкий, не считающийся ни с какими прегра–дами в других, то есть тогда, когда он чувствует себя свободным от отцовского взгляда и вообще надеется на безнаказанность…
Что же, в этой грубой характеристике было много правды. Но я, слушая ее, во–первых, не понял, как мож–но с легкостью относиться ко всему тому страшно слож–ному и трагическому, чем часто отличаются люди с резко выраженной наследственностью, а во–вторых, все–та–ки видел в этой правде только очень небольшую часть правды. Да, рос Елагин в трепете перед отцом. Но трепет не есть трусость, и особенно перед родителями, да еще у человека, которому дано сугубое чувствование всего то–го наследства, которое связывает его со всеми его отца–ми, дедами и прадедами. Да, наружность Елагина не есть классическая наружность гусара, но и в этом я вижу од–но из доказательств незаурядности его натуры: вгляди–тесь, сказал бы я прокурору, попристальнее в этого ры–жеватого, сутулого и тонконогого человека, и вы почти со страхом увидите, как далеко от незначительности это веснушчатое лицо с маленькими и зеленоватыми (избе–гающими глядеть на вас) глазами. И потом, обратите вни–мание на его дегенеративную силу: в день убийства он был на учении, — с раннего утра, конечно, — и выпил за завтраком шесть рюмок водки, бутылку шампанского, две рюмки коньяку и остался при этом почти совершен–но трезвым!
VII
В большом противоречии с общим низким мнением об Елагине стояли и показания многих его полковых товари–щей. Все они отозвались о нем самым лучшим образом. Вот каково, например, было мнение о нем эскадронного командира:
— Вступив в полк, Елагин замечательно хорошо поста–вил себя среди офицеров и всегда был чрезвычайно добр, заботлив, справедлив и к нижним чинам. Характер его, по–моему, отличался только одним: неровностью, которая выражалась, однако, не в чем?нибудь неприятном, а толь–ко в частых и быстрых переходах от веселости к меланхо–лии, от разговорчивости к молчаливости, от уверенности в себе к безнадежности насчет своих достоинств и вооб–ще всей своей судьбы…
Затем — мнение ротмистра Ллхарева:
— Елагин всегда был добрым и хорошим товарищем, только со странностями: то бывал он скромен и застенчи–во скрытен, то впадал как бы в некоторую бесшабаш–ность, браваду… После того, как он пришел ко мне с при–знанием в убийстве Сосновской, и Севский с Кошицем поскакали на Староградскую, он то страстно плакал, то едко и буйно смеялся, а когда его арестовали и везли в за–ключение, с дикой улыбкой советовался с нами, у какого портного заказать себе штатское платье…
Затем — графа Кошица:
— Елагин был человек в общем нрава веселого и неж–ного, нервный, впечатлительный, склонный даже к вос–торженности. Особенно действовали на него театр и му–зыка, часто доводившая его до слез; да он и сам был нео–быкновенно способен к музыке, он играл чуть не на всех инструментах…
Приблизительно то же сказали и все прочие свидетели:
— Человек очень увлекающийся, но как будто всегда ожидавший чего?то настоящего, необыкновенного…
— На товарищеских пирушках чаще всего бывал ве–сел и как?то мило надоедлив, шампанского требовал боль–ше всех и угощал им кого попало… Вступив в связь с Сосновской, чувства к которой он всегда чрезвычайно старался скрыть от всех, очень изменился: часто бывал за–думчив, печален, говорил, что утверждается в намерении покончить с собой…
Таковы сведения об Елагине, исходившие от лиц, жив–ших с ним в наибольшей близости. Откуда же, думал я, сидя на суде, взял прокурор столь черные краски для его портрета? Или у него есть сведения какие?нибудь другие? Нет, у него их нет. И остается предположить, что к этим черным краскам побудили его общие представления о «золотой молодежи» и то, что он узнал из единственного имевшегося в распоряжении суда письма Елагина к одно–му своему другу в Кишинев. Тут Елагин с большой развяз–ностью говорил о своей жизни:
— Дошел я, брат, до какого?то безразличия: все все равно! Нынче хорошо, ну, и слава богу, а что завтра бу–дет — наплевать, утро вечера мудренее. Добился я репу–тации славной: первый пьяница и дурак чуть ли не во всем городе…
Такая самооценка как будто связывалась с красно–речием прокурора, говорившего, что, «во имя животной борьбы за наслаждения, Елагин поставил женщину, все ему отдавшую, на суд общества и лишил ее не только жизни, но даже последней чести — христианского погре–бения…» Но связывалась ли на самом деле? Нет, проку–рор взял из этого письма только несколько строк. Полно–стью же оно было таково: