Везучий Борька, стр. 21

Мама помолчала и добавила, вздохнув:

— Просто жаль, что ты не знаешь её имени.

— Жаль, жаль… нашла о чём жалеть.

— Вова, надо бы за молоком сходить, — сказала мама на другой день.

Будто я и сам не знаю, что надо.

— Успеется, — говорю.

Чуть позже мама снова вспомнила о молоке.

— Пусть очередь немного схлынет, — говорю.

— Достукаешься, что ни очереди, ни молока не будет.

— Не достукаюсь.

— Знаешь, надоедает каждый раз воевать с тобой по пустякам.

Мама загремела бидоном и стала собираться на улицу. Тут я подскочил к ней.

— Нет уж, — говорю, — молоко — это моя забота. У тебя и так дел хватает. Ты лучше скажи: воспаление лёгких — очень страшная болезнь?

Мама с удивлением посмотрела на меня:

— Воспаление лёгких?

— Да, воспаление.

— Болезнь не страшная, но опасна осложнениями. А почему ты это спрашиваешь?

— Так, надо…

— Знаешь, Вовка, посиди-ка ты сегодня дома, — сказала мама с тревогой в голосе.

— Ни в коем случае! Пока я на ногах, я буду ходить за молоком сам.

К бочке я пошёл окольным путём.

Ещё издали внимательно осмотрел очередь. Что-то не видно было, чтобы она схлынула. Люди, собаки. У одной женщины на руках кот сиамский сидит. В общем, как всегда.

Дальше я поспешил совсем уже бодрым шагом.

Только встал в самый хвост, вдруг:

— Ты последний?

Оборачиваюсь — она.

— Здравствуй! — говорит.

— Здо-здорово, — отвечаю. — Чувствую, что-то с моим языком неладное. Во рту повернуться долго не мог. Только она, похоже, не заметила.

— В тот раз ты за мной был, а в этот — я за тобой. Здорово!

— Ага. А ты что… зонтик взяла?

— Конечно. Вчера взяла — и не зря. Сегодня тоже, может, пригодится.

— Правильно сделала, что взяла. А то эти воспаления такие осложнения дают, что ого-го… Может так согнуть, что потом ни один профессор медицины не разогнёт. Я знаю…

Дальше мой язык замолол такую ерунду, такое понёс, что я только стоял и удивлялся: чей же это язык? Ведь мой только что и повернуться не мог!

— А я сначала подумал, — говорю, — что ты зонтик починить принесла. У меня это… случайно отвёртка в кармане. Так что давай. Я мигом — раз, два — и сделаю. Там же пустяковина. Уж точно пустяковина!

— Ой, спасибо! Мне его уже починили!

— Починили?! Как так починили?..

— Очень просто. Как зонтики чинят.

— Может, какой-нибудь мастер-ломастер чинил?

— Нет. Хорошо починили.

— Эх, жа-аль…

— Да ты не огорчайся. У меня зонтик всё время ломаемся, так что ещё починишь.

Тут я разозлился на неё:

— Что ж, по-твоему, так и таскать мне каждый раз инструмент, да?!

— Подумаешь, большая тяжесть — отвёртка. Можешь, если хочешь, мне её отдать. Мне нетрудно будет, подержу.

Теперь, наверно, что-то случилось с моим лицом. То ли веснушек прибавилось, то ли ещё что. Только она вдруг взглянула на меня и громко рассмеялась.

Но я почему-то не обиделся. Просто удивительно, что не обиделся.

— Мальчик, мальчик, двигайся, — раздался чей-то голос. — Видишь, очередь подвигается.

— Я и так подвигаюсь, — говорю по привычке.

И тут мы оба замолчали. Понятно, стоишь, разговариваешь с человеком, а тебе вдруг: «Двигайся, подвигайся…» Как-то сразу не о чем говорить становится. Не про погоду же? На небо посмотреть, и так ясно: хорошая погода.

И вот стою себе, как истукан. В голове пусто. А говорить хочется. Просто ужасно хочется. И куда только все слова подевались?

— Знаешь, — вдруг говорит она шёпотом, — вот здорово было бы, а?..

— Что здорово? — обрадовался я.

— Если бы у всех в квартирах на кухне были бы краны такие…

— Молочные, что ли?

— Ну да! Открыл — и молоко тебе прямо в кастрюлю, а?!

У меня вдруг зачесалось ухо, а я стою и никак не могу сообразить, что это ухо очень просто почесать.

— Ты что? — спросила она.

— Ухо зачесалось.

— Вот чудак! Так почеши своё ухо!

— Послушай, — говорю, — ты где это вычитала?

— Что вычитала?

— Да про краны…

— Нигде, — почему-то обиделась она. — Нигде не вычитывала. Только сейчас в голову пришло. Само…

— Само?!

— Само. А что?

— Вот здорово! И мне это в голову пришло! Только ещё раньше! Только ещё вчера, понимаешь?

И тут я начал рассказывать ей про молочные трубы. Вернее, про всякие молочные аварии. И как бы я устроил, чтобы их не было…

Я говорил, а сам думал совсем о другом. Я и не знал, что так бывает: говоришь, а думаешь про другое. И это совсем не трудно. Даже, оказывается, очень легко. И даже весело. «Всё-таки здорово, — думал я, — что есть на свете всякие молочные бочки. И просто удивительно, что длиннющая очередь может быть такой короткой. И пускай там кто-нибудь без очереди… Пускай лезет. Я бы ему сейчас только спасибо сказал…»

Я всё говорил.

Она слушала и смеялась. И теребила свой зонтик. И грохала по нему своим бидоном. А я почему-то этому страшно радовался. Ещё бы! Ведь если что — у меня отвёртка, плоскогубцы, молоточек, проволока и мелкие винтики с гайками. Всё здесь! В карманах!

ВЫСОКОЕ ПРЯСЛО

Повесть

1

— Толик! Толик! Приихал!.. — по перрону бежала уже немолодая женщина с раскрасневшимся лицом. Тёмные волосы выбивались из-под цветастого платка. На бегу она поправляла их то одной, то другой рукой.

Толька обрадовался, увидев тётю Ганну, тому, что его встречают, но зачем так кричать? Вон вокруг сколько народу. «Ещё при всех целовать начнёт», — подумал мальчик, и улыбка на его губах погасла.

— Толик! Сейчас автобус йде до наших Бугрив! — подбежав, с трудом переведя дыхание, крикнула тётя Ганна. Одной рукой она подхватила Толькин чемодан, другой — прижала к себе голову мальчика и громко чмокнула в ершистую макушку.

— Тётя Ганна, я сам, — Толька было потянулся за чемоданом.

— Бежим! Тикать надо!

Небольшой старенький автобус, покрытый мелкой зелёной пылью, стоял в стороне от остановки. Передняя дверь была закрыта, и люди с мешками, бидонами, корзинами топтались у задней. Открытая дверь походила на узкую щель. Люди и вещи застревали в ней, пока под напором стоящих на земле, как дробь из ружья, не влетали в автобус.

Водитель сидел неподалёку, за обочиной. Он жевал травинку и бодро советовал:

— Да поднажмите на того, длинного! Сам, как коломенская верста, да ещё ящик негабаритный тянет!

— Люды, як жэ так?.. До мёнэ ж хлопчик приихал! Побачьте, люды!.. — горько и растерянно сетовала тётя Ганна.

Она пыталась проложить дорогу к дверям Толькиным чемоданом, но делала это неуклюже, робко, совестливо: всё-таки у чемодана четыре жёстких угла…

И несмотря на суматоху, на страх остаться до следующего автобуса, который ходил в Зелёные Бугры два раза в день, влезли все, И теперь, когда почти все сидели, люди, посмеиваясь, вспоминали толкучку у дверей.

Большие тёмные глаза тёти Ганны светились довольной улыбкой: чемодан громоздился у неё на коленях, племянник — вот он, рядом.

— Ну, як мамка? Як батька?.. — спрашивала она, всё ещё возбуждённо посматривая по сторонам.

Автобус, наполненный вещами, людьми и их громкими разговорами, позвякивая на ухабах своим старым железным нутром, не спеша катил но пыльной дороге.