Везучий Борька, стр. 11
— С бесплатной дынькой…
— Ладно вам! — сказал Борька. — Давай дальше.
— Ну вот. Пока я с дынькой справлялся, меня сфотографировали. Раз десять. Я даже подумал: хорошо с этим кино связываться. Дыней всё же угощают, фотографируют. Кругом народ весёлый. Шутят, смеются. Потом Аркадий Леонидович и говорит: «Ну, сладкий корнеплод смутузить — дело не хитрое. Посмотрим, как ты с ролью справишься. А на сегодня хватит с тебя одной дыни». Ну а потом роль мне дали. Беспризорника. Такой оборванный, грязный мальчишка-воришка. Уже и курить умеет.
— Знаем.
— Вот. А кино называется: «Костры на снегу». Про гражданскую войну. В ту войну таких беспризорников было много. Ну, сначала репетиции, потом съёмки начались. Стали снимать станцию в степи. На станции народу накопилось! Мужики бородатые, бабы, ребятишки. С мешками, с чайниками. Все кричат, стонут. Подходит поезд. Мешочники чуть под колёса не прыгают, уехать хотят. На крыши полезли, в окна. Кричат, ругаются. А из одного вагона выбрался старичок Тополев. Больной такой, в худом пальтишке, с шарфиком на шее. А кругом давка. Его толкают со всех сторон, чуть совсем не затолкали. Он вот так вот выбирался. И всё узелок к себе прижимал.
Толька показал.
— А в узелке у него, ребята, на исписанной бумаге многолетние труды были и, главное, кусочек хлеба. Вот такой вот кусочек. Вернее, сухарик. А ведь этот Тополев знаете кто? Он учёный. Всяких бабочек, жучков, паучков всю жизнь изучал. Тут революция, гражданская война, а он из-за своих бабочек всю дорогу переживал. У него в Петрограде очень ценные коллекции этих бабочек остались.
— В Петрограде?! Так это ведь у нас в Ленинграде!
— Ладно, Вадька, без тебя знаем.
— Так зачем он в степи на станции очутился? Сидел бы со своими бабочками в Петрограде.
— А он в Петрограде долго болел. Вот он и приехал к сестре своей. Подлечиться думал, поправиться. А сестра его уже к тому времени умерла. Только он про это пока не знал. А ему от станции ещё далеко добираться, вот что обидно. С узелком- то, больному, да ещё не известно к кому… Ну, вышел он из вагона, и тут от свежего воздуха да от голода у него голова закружилась. Закачался он вот так вот, узелок выронил. Тут я по команде и выскакиваю. Я ведь беспризорник, воришка. Знаю, что в узелке хлеб должен быть. С виду узелок не такой уж и маленький. И я будто думаю, что весь он хлебом набит. Вернее, беспризорник так думал. А сам я знаю, что там только многолетние труды и маленький чёрствый сухарик. Последний. Ну, раз я воришка, раз у меня такая роль, я хвать узелок — и бежать. И чего меня дёрнуло обернуться? Оглянулся, а учёный Тополев смотрит на меня такими глазами… прямо страдальческими…
Толька показал.
— Я чуть сам не заревел. Ведь он на репетициях никогда на меня так не смотрел. Поворачиваюсь и — к нему. «Эх вы, — говорю. — Тут революция, гражданская война, а вы только жучками своими умеете заниматься. Вот и узелок проворонили. А у вас там самый последний сухарик. Вы думаете, к сестре приедете, подлечитесь, поправитесь?.. Эх вы, а ещё учёный… Держите свой узелок покрепче. А к сестре ехать не надо…» Тут Аркадий Леонидович как закричит диким голосом: «Стоп, мотор! Стоп! Толька! Ты чего же, хулиган этакий, вытворяешь?! У тебя же немая роль вора! Вора, а ты?! Марш отсюда, с глаз моих!.. Марш!! Репетиции только прахом пошли…» Ну, я и ушёл. Совсем.
Мы долго молча сопели, потому что Толька нас прямо огорошил.
— Да-а… — сказал наконец Вадик. — А как же теперь кино?! Его теперь без тебя, может, и не снимут.
— Снимут, — ответил Толька. — Возьмут другого беспризорника и снимут. Их на станции много было, не один я.
— Снимут не снимут… Не в том дело, — сказал Борька. — А в том, что Толька наш молодец оказался. Вот что главное. Я бы на его месте тоже ни за что не украл бы у человека последний узелок. Да ещё у такого больного. Да ещё у такого растяпы.
— Мы с Вовкой тоже не украли бы. Ни за что… — сказал Вадик и посмотрел на меня.
— Не украли… — передразнил Борька. — Зато вас в кино и не снимают.
От наших слов Толька почему-то совсем раскис. Грустный такой стоит. А ведь вышел к нам такой весёлый.
— Ну чего ты?! Чего ты расстраиваешься?! — рассердился Борька. — Ведь ты же не украл! Или, может, забыл? Может, всё-таки украл?
— Нет, не украл. Хорошо помню.
— Ну так чего же стоишь, как ушибленный! Подумаешь, кино! Переживём как-нибудь и без него. Верно?
— Верно, — отвечаем.
Один Толька ничего не отвечает. Подумал-подумал.
— Нет, — говорит. — Не зря меня Аркадий Леонидович отругал. Выгнал только зря…
— Во даёт! — крикнул Вадик. — Да его — этого твоего Леонида Аркадьевича — самого отругать и выгнать!
— Отругать?.. За что?! — удивился Толька. — Да вы подумайте, ребята! Я теперь понял! Ведь когда все увидят, что у больного старичка украли узелок, ведь тогда все зрители его пожалеют! По-жа-ле-ют… А как же иначе?! Что это за кино, если от него ни грустно, ни смешно и жалеть некого? И ещё… без воришки тоже нельзя. Никак. Скажут: «Ну и беспризорники: узелки с хлебом возвращают. Сытые какие-то беспризорники. Не было таких тогда. Неправда это!» Понимаете?.. Зрители так скажут. А зачем, чтоб неправда?..
— Так чего же ты хочешь? — грозно спросил Борька.
Толька пожал плечами:
— Ничего не хочу. Разобраться хочу. А ещё хочу туда… на съёмки.
— Ага! Леонид Аркадьевич, пожалуйста, тресните меня по шее. А то в тот раз я так удирал, что вы меня не догнали.
— Постой, Вадька, — сказал Борька. — Толян, иди-ка ты домой. Попроси таблетку, запей водой и приляг на диван. Ладно? Не обижайся только, хорошо? Я ведь по-дружески. Потому что и нам надо от тебя немного отдохнуть. Наговорил ты тут, наговорил — голова разболелась. Да и поздно уже. Пора расходиться.
И мы разошлись.
— Сегодня Тольку видели, — сказал я папе за ужином.
— В кино?
— Нет, на улице. Встретились наконец.
— Ну и как поживает наш уважаемый артист?
— Плохо поживает.
— Это что же, замучили трудные роли?
— Какой там роли!.. Его из кино выгнали.
— Выгнали?! — Папа оторвался от газеты. — Как так? За бездарность, что ли? Объясни, не понял.
И я объяснил.
— Вот оно что! — сказал папа. — Кино-то, оказывается, Вовка, — это тебе не сладкую дыню лопать. А?.. Ну и случай выпал твоему другу. Прямо целое испытание свалилось на человека. Хорошо ещё, голова у него не только, чтобы кудри носить…
— Какие у Тольки кудри? Он вовсе не кудрявый.
— Ну, это так, к слову… Видно, сильный актёр играл старичка учёного. Вон как подействовал на Тольку одним взглядом. Тот и про роль свою забыл. Да-а…
Папа задумался.
— А знаешь, Вовка… Похоже, Толян с честью выйдет из этого испытания.
— Ниоткуда он теперь не выйдет, раз его выгнали.
— А вот увидим.
И папа оказался прав.
Через день мы увидели красную «Волгу». У Толькиной парадной.
Дела-делишки
Из прихожей портфель полетел в комнату. Завернул за угол и шлёпнулся на диван. Ловко же я его метнул. Как австралийский бумеранг.
— Вовка! Чуть отца родного не зашиб!
Вот так раз! Кто же знал, что папа уже дома, лежит на диване. С книжкой, наверно.
Эх, до чего же не вовремя метнул я свой портфель.
— Ну?.. — недовольным голосом сказал папа, когда я вошёл. — Как дела?
Дела — значит учёба.
— Дела ничего, — говорю.
— Оно и по тебе видно. Пару «троячков» схлопотал?
— Нет. Ничего не схлопотал.
— Так прямо и ничего? Ну а делишки как?
Делишки — значит поведение.
— Та-ак, молчим… Видно, ты для того и портфель мне бросил, чтобы я сам разобрался. А?