Люди, горы, небо, стр. 42
Шумейко выждал, пока у него спадет запал, и сожалеюще спросил:
– Что же это ты – браконьер, оказывается?
– Зачем твоя такой слово говори?
– Ну, а как же прикажешь расценивать твои действия? Воруешь у государства рыбу, да еще, гляди, ночью!
– Какой рыбу? Сетка сапсем-сапсем худой, нет рыбы, сам смотри, буль, буль, будь – вода, нет рыбы, Я не вор, зачем такой слово?
– Гм… А чем ты занимаешься днем?
– Днем моя работай.
– Ага. Работай. А деньги получаешь?
– Получай.
– Вот и пойди, купи на них рыбу в магазине. А ночью – это браконьерство, ночью ты хищничаешь. Давай сетку!
– Худой моя сетка. Нет ничего, один дыра.
– А ты покажи, покажи. Вот так. Давай ее сюда, завтра придешь в поссовет.
Но вместо того чтобы подчиниться, кореец вдруг вздернул сетку во весь свой – впрочем, небольшой рост и начал топтать, рвать ее сапогами. Он ужасно был рассержен, ужасно…
– Твоя видал? Один дыра. Нет сетка!
Шумейко спокойно отозвался:
– Вот теперь можешь забрать ее себе.
– Моя не нада. Моя теперь что делай такой сетка?
– Вот и хорошо, раз нечего ею делать. Ночью будешь спокойно спать. До свидания.
Маленькая стычка с корейцем не утешила Шумейко, все это мелочи, тут штраф, там штраф, а в третьем случае назидательный, с упором на совесть, разговор. Словом, работа нудная, но необходимая: ведь мелочь к мелочи, крошка к крошке – и реке наносится непоправимый урон.
И все же рубить под корень, поймав с поличным, судить надо сперва убежденных и матерых преступников, на сознательность которых, так сказать, не нажмешь. Нет ее, нет совести, не на что и жать. Поимка таких вот, как тогда в логове, – вот игра, стоящая свеч, вот с каким зверем он хотел бы схватиться. А риск он любил да и четко понимал вдобавок, что при разумном отношении к делу риск всегда можно свести к минимуму. Но, а что там и останется, так даже хорошо, когда холодок опасности бодрит, сквознячком ходит под рубашкой. В конечном счете смелость в нашем общежитии должна стать нормой поведения каждого человека. Гражданская смелость, равно как и физическая…
Да и не Потапову же рыскать здесь ночью по дебрям! Стар он, неразворотлив, излишняя сентиментальность ему вредит. Вот так и прожил человек жизнь, облюбовав доходное местечко, производя видимость полезной работы, шуруя для острастки по реке на катеришке, выкрашенном в цвет военного корабля. Незначительные штрафы, акты, порицания… вывешивание наглядной агитации, которую никто не читает… Работка не пыльная, впрочем, не очень и денежная. Зато хозяин реки! А браконьеров между тем развелось на ней видимо-невидимо. Но Потапов – мужик хотя бы не зловредный и, если сам мало способен на активные действия, другому, кто понапористей, мешать не станет. Наоборот, всячески подсобит во имя закона. Ему главное – лишь бы самому лично ни с кем не портить отношения, а за чужой спиной работник он вполне добросовестный, исполнительный.
Шумейко не очень-то и винил его. Был бы Потапов помоложе, тогда другое дело. А сейчас поздновато уже человека перекраивать, скоро ему и на пенсию.
Ночью ходишь тревожно, с оглядкой. Вот так нарвешься неожиданно для себя на браконьеров, могут сгоряча и по черепу веслом огреть, могут и утопить. Народ озлобленный, чего там, – по крайней мере самые отъявленные, те, которых Потапов считает «браконьерами по натуре» (в отличие от «браконьеров по необходимости»).
Еще не успокоившись после стычки с корейцем, Шумейко услышал близ озера шепелявые невнятные голоса, а потому затаился и минут пять выжидал, чтобы разобраться в ситуации. Но тревога оказалась ложной – он различил писклявый голос девчонки. Подошел ближе и увидел, что подросток лет шестнадцати обнимает и тискает девчонку младшую, чем сам, совсем пигалицу. В их возрасте «крутить» такую любовь – хуже браконьерства. Тоже надругательство над природой. Да и времени уже около трех ночи – куда только родители смотрят?
– Кыш по домам, цыплята несчастные! Не стыдно разве ночью да еще в лесу? Хоть на лужок вон туда выйдите, под луну, да сядьте по-людски, чего мнетесь-то здесь, в потемках? Что? Комары? Небось комары ж… и там не отгрызут.
Недовольно ворча, подросток увел свою возлюбленную прочь; однако девчонка не смутилась, ехидно подхихикивала, что-то нашептывая кавалеру.
Глядя им вслед, Шумейко испытал желание наломать березовых прутьев и… и в нелепой связи с этим желанием ему подумалось вдруг: «А не заглянуть ли мне к Кате?»
Он знал, что Катя только обрадуется, даже не упрекнет за долгое отсутствие. Расцветет. Засуетится, готовя поздний ужин или уже завтрак, не понять. Его опахнет сонным и ласковым теплом ее тела. И сдастся старый холостяк, скажет; «Устал я. Надоело. Давай уж вместе, что ли».
Никуда он не пошел. Свернул к своей берлоге.
17
Потапов сказал утром в поссовете:
– Приходил Шленда, просил о нисхождении. На Камчатке жить и рыбы не видеть? Сроду, мол, такого не было…
– Не было, так, чего доброго, еще будет, при нашем с вами попустительстве. Камчатка не бочка без дна.
– Говорил еще, что вы, мол, хочь по радио, – Потапов мелко хохотнул, – хочь по радио объявляйте день браконьера. Чтобы раз в году отдушина…
Отдушина кое у кого была, хоть и незаконная, так что зря они жалуются. Разрешали же многодетным помаленьку ловить гольца; уступали в малом, пытаясь спасти большее. А узнало бы начальство в Петропавловске, тому же Потапову, а теперь и Шумейко надавали бы по шее. Но бомбочками глушить рыбу, чтобы лодка до краев, – ну уж… Не только для себя – куда себе эдакое количество? - тут неприкрытая торговля начинается. Не оттого ли соседка Шленды повсюду тараторит, что ей уже не о чем печалиться, лосося на зиму она засолила. Откуда она его взяла, если у нее и мужа-то нет? Оказывается, кочегар с электростанции ее обеспечил. Шленда постарался – и не из любви к ближнему, конечно…
Где же выход? Шумейко понимал, что против многих ему одному не устоять. Надо будить общественную совесть. Лора, пора… Но это не сегодня и не сразу, а пока хоть с этим самым Шлендой потолковать, что ли. Из каких он? Из тех, что «по необходимости» (однако ничего себе необходимость – сто двадцать гольцов с одной бомбочки), или из тех, что «по натуре» (давно ведь рекой кормится и за счет реки пьет)?
Решил наведаться к нему. Даже и не знал, о чем говорить будет, – просто так, взглянуть, как живет.
Жил Шленда не в хоромах, но домик имел приличный, крепенький. Перед окнами раскудряв-кудрявая черемуха росла, в огороде – картошка, кочаны капусты, молодым листом лопушились… Хрюкала свинья с подсвинками в пристроечке вроде хлева. В самом доме, правда, порядка было меньше – много здесь обитало мелкого народу, склонного к чехарде и тарараму. Старших Шумейко узнал сразу – они были тогда на реке, – а меньшие, так те и сейчас дома не сидели. На столе, застеленном скособочившейся клеенкой, в беспорядке стояла немытая посуда.
Шленда застеснялся даже, сказал натянуто:
– Правду говорят: без хозяйки, как без помойного ведра.
И небрежно смахнул рукавом крошки со стула, пригласил садиться. Шумейко сел.
– А жена где же, заболела, что ли?
– Да как сказать? Здоровье, понятно, не прежнее. Все книзу гнемся. Но пока, слава те, не в больнице – в доме отдыха под Петропавловском, горячие ванны принимает.
Шумейко посочувствовал:
– Без жены, конечно, туговато…
– Ничего, кое-как управляемся. Бездельников, правда, много.
Закурили.
– В этом году шиповник густо цвел, – сообщил Шленда, деликатно подводя гостя именно к тому разговору, ради которого тот и пришел: чего, в самом деле, волынку крутить. – Верная примета, что кижуча много будет.
– Возможно, – согласился Шумейко. – Вам, местным, лучше знать приметы. Но ведь это природная примета. А кижучу да и другим лососям ставим противоестественные препятствия как раз мы, люди. Воюем с природой! Как там цветет шиповник, густо или не густо, хищнику плевать. Его дело – выгребать реку, пока в ней будет ковылять хотя бы один полудохлый лосось.