Люди, горы, небо, стр. 41
Шумейко взобрался повыше, где изнемогал уже моторист, – речную стылость, как беса какого, из себя изгонял.
– Говоришь, пока жив?
– Жи-ив, – еле просипел от парной натуги Саша.
– Ты бы спустился, там Шленда занятные истории рассказывает, этот беднячок многодетный. Как он с одной бомбы берет сто двадцать гольцов, да и то потому, что больше не утащит.
– Вот зараза, – сипло отозвался Саша, сразу поскучнев. – При мне они особо не разговорятся – меня здесь каждая собака знает. Однако спущусь. Время.
– Если раньше выйдешь, обожди меня в предбаннике.
– Ладно. Выпьем кваску, очень полезно после парной.
Шумейко вверху долго не засиделся, слез пониже. А потом и вовсе ретировался, чтобы домыться обычным порядком. Париться он почему-то не любил. Так разве, чтобы грязь отстала…
Разговор о рыбе к тому времени затих, потеряв первоначальную остроту. Да уж злее того, о чем поведал Шленда, и поднатужась не придумаешь. Кстати, не было его уже здесь, и Шумейко заторопился, не хотел упустить без напутствия.
Как он и рассчитывал, Шленда сидел в предбаннике, не спеша одеваясь; то кваску выйдет попьет, то опять вернется; папироску выкурит; о видах на погоду потолкует и как насчет картошки – не уродила в нынешнем году, да и червивая вроде…
Шумейко присел с ним рядом, но уже сознательно. Быстренько оделся, тоже вынул из портсигара папиросу, постучал ею по серебряной крышке.
– Послушайте, Шленда, – сказал он вдруг, – вы меня узнаете?
Шленда взглянул на него исподлобья; видно, узнал – рыскнули у него глаза.
– Что-то метится… У знать-то не узнал, но догадываюсь по подчерку.
– Вас не интересует, брал ли я Берлин?
– Эт-та еще почему? Какая мне в том необходимость?
– Вот и хорошо, что нет необходимости. Тем более что и не брал я вовсе Берлина. – Шумейко закурил, искоса поглядывая на забеспокоившегося собеседника; сбил пепел па его сапог. – Но вот в самодельных бомбочках я кое-какой толк знаю. Могу поделиться опытом.
– В ка… в каких бонбочках?
– А в тех, которыми вы карася да гольца глушите. Как шарахнул четыре бомбочки – так лодка до краев!
В предбаннике поднялся смех – робкий, неуверенный: вроде и в беду попал человек, неудобно, хотя, с другой стороны, пусть на свой язык пеняет – ловко все ж таки инспектор его подкузьмил! Раз такую проповедь в серьезном тоне ведет – значит, инспектор, кому еще быть? Давно толковали, что приедет новый, из Устья пришлют…
Шленда попытался отпереться, хотя и жалко выглядела его попытка:
– Так то же шутка… шуток не понимаете?..
– Шутить этаким манером, – сказал Шумейко сухо, – будете со своей женой. Она, может, и поймет. А мне такое вот понимать незачем. Вы не явились тогда в поссовет, так вот, надо бы заглянуть. Поговорим насчет невода, который мы у вас взяли, да… сколько у вас там было рыбы?.. Сколько же это причтется с вас? – Ботинок был новый, неразношенный и основательно шал; пришлось наскоро переобуться, разгладить чище носок; потом инспектор вышел из предбанника, но, глотнув квасу, вернулся. – Теперь вы мне очки не вотрете. Я вам не Потапов. Мне о вас все известно, во всяком случае, многое, если не все. Даже что у вас грыжу недавно вырезали, судя по свежему шраму. До скорой встречи!
16
В основном у работников рыбоохраны ночная работа, и притом не столько, как говорится, на выезд, сколько дома, около поселка. Тут охотников до рыбы, особенно мелких, стихийных, хоть отбавляй. Лодки – они у заправских рыбаков: ведь немалая ценность, а мотор и вдвое. А то больше если даже есть лодочка, то без мотора, – так сказать, посуда каботажного плавания: по течению еще ничего, а против не попрешь.
Пройтись ночью пешочком даже выгодней, без стука и грюка, не оповещая о себе за три километра мотором: всегда на стороне инспектора элемент внезапности. Но ходить ночью удовольствия мало – и в сон клонит и вообще…
Однако Шумейко вскоре привык к ночным дозорам – тем легче, что его не обременяли домашние заботы – ни жены, ни детей, Потапов даже посочувствовал ему однаждыон тоже ходил, но реже. Шумейко ответил смеясь:
– Лучше, Прокопыч, перебдеть, чем недобдеть.
– Да, да, так-то пешечком, оно и сподручней мелочишку прощупать, мелкого хищника. Их тоже порядочно наберется, – погоревал Потапов, провожая «старшого» До окраины поселка. – Раньше, когда не было телефона, еще тягались с браконьерами на равных. А сейчас они по телефону в Белые Кусты или куда там тут же сообщают, что рыбнадзор выехал, да еще попросят, в виде обратного одолжения, чтобы оттэда дали знать, когда мы на место прибудем и когда назад задумаем возвертаться.
Шумейко засмеялся – ну, юмористы!
– А то еще так, – воодушевляясь, продолжал вспоминать Потапов, – посреди ночи звонят будто бы из тех же Кустов или еще откеда, – вы, мол, звонки получили? А на кой хрен нужны мне их звонки, спросить бы?.. Ясное дело, проверяют, дома ли мы. А коль выяснят, тут же сразу, недолго собиравшись, шурх на рыбалку…
Уже давно отстал Потапов, а старший инспектор обо всем этом раздумывал. Да и не только об этом. О жизни. О том, как она сложится у него лично в поселке Таежном, – никакой ясности на сей счет у него пока не было. Женщина вот вроде была, а ясности не прибавилось.
Стемнело, только на закате слегка еще отдавало неостывшей розовостью, и облака там размазались, вроде сажей их прочертили – так малюют дети в возрасте до двух лет, если по неосторожности сунуть им в руки краску и кисточку.
Стемнело, а потом стало и вовсе темно. Сухо шуршала под ногами листва, обнесенная напористым ветром: не за горами осень. Попискивала, ужимаясь, лиственничная хвоя. В проемах между стволами нет-нет да и взблескивала река – там, где на нее еще падал отблеск заката. Свернул туда, на беспокойный сумеречный блеск, и, еще не доходя до кручи, услышал, что внизу кто-то копошится. Понадобилось время, чтобы подыскать удобное для тихого спуска местечко, а то как загромыхает следом – браконьера только и видеть будешь.
Вот и расплывчатый силуэт человека, перебирающего сеть. Вот уже и сеть у него на борту. Шумейко посчитал, что в самый сейчас раз заявить о себе, и включил мощный, с никелированной фарой фонарь (позавидовав Саше, купил, наконец, и себе такой же).
Человек засуетился, сдернул с коряги цепь.
– Не дури! - крикнул ему Шумейко, неуклюже переваливаясь через вывороченное, сползшее на берег дерево. – Не дури, правь сюда!
Человек не отвечал, но уже и Шумейко успел схватиться за цепь. Человек в лодке резко отработал веслами, и обутый в кирзовые сапоги инспектор замешкался, когда между ним и лодкой разверзлась вода.
Пришлось взбираться на кручу не солоно хлебавши.
Лодка тем временем изрядно отплыла и, петляя по реке, поднималась теперь против течения. С кручи если не очень отчетливо, то все же внятно можно было проследить ее движение и все нехитрые маневры. Идя поверху, Шумейко уже догадывался, куда пристанет браконьер. Мимо поселка не проплывет – значит, правит на электростанцию, где плавсредств погуще. Рассчитывает затеряться среди катеров и плашкоутов.
Шумейко вышел на проезжую дорогу и направился к электростанции, заведомо зная, что таким образом резко сокращает расстояние. Словом, он как раз подгадал к моменту, когда браконьер, бряцая цепью, пыхтя, втаскивал лодку повыше на берег.
– Ага, все-таки пристал, – удовлетворенно сказал Шумейко из темноты, и тотчас в руке у него слепяще вспыхнула фара.
Лишь теперь он рассмотрел как следует, что перед ним кореец из местных; они жили тут давно, еще с первых послевоенных лет, большинство приняло советское гражданство. Обзавелись семьями, ходили выутюженные, чистые, при галстуках, и работали везде: на лесоразработках, нат сплаве, на электростанции, в ремонтных мастерских…
Кореец попался на сей раз воинственный. Обычно браконьеры извиняются, говорят, что больше не будут, просят отпустить для первого раза без составления бумаги. Но есть и такие, что грозят «ворота свернуть», «вывеску подпортить». Кореец тоже ужасно кипятился.